Валерий Осипов - Подснежник
Он положил черновик прокламации на стол и устало опустился на стул.
— Когда можно будет напечатать листовку? — спросил Халтурин.
— Дня через два, — ответил Жорж, — не раньше.
— Не задержаться бы, — с опаской сказал Степан. — Ее ведь надо будет по заводам и фабрикам раскидать, чтобы как можно больше людей узнало о забастовке.
— О забастовке узнают из газет, — сказал Жорж.
— Каким образом?
— Кроме прокламации я написал сегодня еще две статьи в «Начало» и в «Новости» и через верных людей уже передал их в редакции.
— Вот это молодец! — сжал руку Плеханова Халтурин. — Вот за это спасибо! Газетенки известные: народ прочтет!
— За всех рабочих спасибо! — поблагодарил Жоржа и Моисеенко.
— Признаешь теперь, — улыбаясь, посмотрел Жорж на Степана, — что интеллигенция — и даже из дворянских детей — может быть полезной для рабочих?
— Да как уж тут не признать, — развел руками Халтурин. — Кабы все интеллигенты были такие, как ты, мы бы тогда, мастеровые, и забот никаких не знали.
— А если бы все рабочие были такие, как вы с Петром, — в тон ему ответил Плеханов, — мы, интеллигенты, и подавно ни о чем бы не беспокоились.
4
А еще через несколько дней у Жоржа произошла любопытная встреча. По делам тайной типографии «Земли и воли» он договорился увидеться со знакомым студентом на квартире одного либерального петербургского адвоката. Войдя в прихожую, Плеханов заметил, что комнаты переполнены молодыми людьми нигилистического толка, курсистками, либеральными дамами.
— Что это у вас столько народу сегодня? — спросил Плеханов у хозяина.
— На необычных гостей пожаловали, — с заговорщицким видом сказал адвокат и сделал многозначительное лицо.
— Кто же такие?
— Забастовщики с Обводного канала.
— Забастовщики? — искренне изумился Жорж. — А разве на Обводном канале забастовка?
— Так вы ничего не знаете? — удивленно поднял брови адвокат (Плеханов был представлен ему под чужой фамилией). — Огромнейшая стачка на Новой Бумагопрядильне! Бастуют две тысячи ткачей. Побросали свои станки, устраивают митинги, грозятся полиции. Весь Петербург только об этом и говорит. Один мой знакомый встретил их в студенческом кружке и потом притащил ко мне. Я сразу же послал горничную и кучера ко всем интересующимся движениями в народе, живущим неподалеку.
— Ну и как они, забастовщики? Что говорят?
— Прелюбопытнейшие экземпляры! Совершенно новая порода простолюдинов. Дерзкие, смелые, обо всем имеют свои суждения. Это какая-то абсолютно новая, неизвестная нам общественная категория. Впрочем, что же мы здесь стоим — пожалуйте в залу, там как раз сейчас идет дискуссия.
— Нет, нет, мне некогда, я ведь по делу пришел.
— Да вот что-то нету еще вашего знакомого.
— Если разрешите, я из коридора посмотрю и послушаю.
— Сделайте одолжение.
Хозяин умчался в залу, а Жорж, подойдя к дверям гостиной, увидел в центре комнаты большую группу людей вокруг двух мягких кресел, в которых несколько небрежно, но в то же время и с достоинством восседали… Иван Егоров и рыжий Тимофей. (Жорж прямо-таки ахнул про себя, увидев их в этой квартире, заполненной завзятыми петербургскими говорунами и нигилиствующими молодыми людьми.)
Либеральные дамы лорнировали фабричных, курсистки смотрели с немым обожанием, нигилисты разглядывали в упор, хозяин квартиры, адвокат, стоял возле кресел в позе робкого провинциала, принимающего знатных иностранцев, а Иван и Тимофей, нимало не смущаясь непривычной обстановкой, бойко отвечали на сыпавшиеся на них со всех сторон вопросы. По всему было видно, что они уже пообвыклись в роли героев дня. (Жорж невольно сделал шаг за портьеру. «Не хватало только того, чтобы они увидели меня здесь и узнали», — подумал он с тревогой.)
— Так позвольте все-таки посоветоваться насчет стачки, — выступил вперед из общей толпы пожилой, профессорского вида господин в очках с золотой оправой. — По всей вероятности, вы хотите, чтобы ваша забастовка сохранила совершенно мирный характер?
— Конечно, мирный, — сказал Иван Егоров. — Нам что ж? Нам пусть только новые правила отменят да условия наши примут, а больше нам ничего не надо.
— Ваши рабочие, кажется, ходили к наследнику?
— Было дело, я сам ходил. Прошение подали. Наследник около окошка стоял, смотрел на нас. Потом рукой помахал.
— И все было спокойно?
— Вполне.
— Никаких беспорядков вы, разумеется, производить не хотели? — вопрошал профессор.
— Да зачем же нам производить беспорядки? — солидно рассуждал Иван. — Какой в них толк?
— И с полицией у вас никаких осложнений не возникало?
— А чего нам полиция? Мы их не трогаем. Они к нам хоть и вяжутся иногда, покрикивают, но мы их не трогаем.
— Но ведь был же какой-то инцидент с приставом, не так ли?
— Было малость. Он, пристав-то, приехал из части в первый день, послушал нас и говорит: вы правы, вас обижают. А потом зашел к управляющему, выходит и говорит: вы бунтовщики, ступайте работать.
— Но вы же не бунтовщики?
— Нет, мы не бунтовщики, мы за правду стоим.
— Ну вот и прекрасно, так поступать и нужно, — удовлетворился профессор и, повернувшись к зрителям, сказал: — Господа, я считаю, что все совершенно ясно. Наши гости настроены вполне миролюбиво. Я сегодня же сообщу в заинтересованных кругах, что сам говорил с рабочими, предостерег от возможных вспышек и нахожу поведение забастовщиков весьма разумным.
Но, видно, не всем все было ясно. Молодой человек в сапогах и декоративной холщовой блузе спросил профессора:
— Так вы прочно уверены, что никаких вспышек не будет?
— Абсолютно уверен.
— А вот я не уверен! События у Казанского собора помните?
— Ну, это было совершенно в другом роде.
— В том же самом!
«Холщовая блуза» повернулась к Ивану Егорову:
— Вам знаком такой лозунг — «Земля и воля»?
— Первый раз слышу, — прищурился Егоров.
— Не притворяйтесь! Вы прекрасно понимаете, о чем идет речь. У меня нет никаких сомнений — на Обводном канале, безусловно, орудуют самые настоящие бакунисты. Именно под их влиянием дело и кончится кровавой вспышкой!
— Слышь, барин, — вдруг обратился к «холщовой блузе» Тимофей, — а мне вот про «Землю и волю» слыхать приходилось.
Видно, надоело Тимофею, что все обращаются с вопросами только к Егорову, а его вроде как бы и не замечают.
— Вот видите! — взмахнул рукой молодой человек, обращаясь к нигилистам.
— Да, приходилось, — невозмутимо сказал Тимофей. — Но только к нам они не ходят, мы их и в глаза-то никогда не видели. Мы сами по себе.
Молодой человек впился взглядом в лицо Тимофея.
— Не-ет, не ходят, — уверенно повторил Тимофей. — Пользуемся слухом, что они все больше по деревням действуют, мужиков к бунтам подбивают.
«Молодец, рыжий! — подумал про себя Жорж. — Отвлекает внимание от нашего кружка».
«Холщовая блуза» теперь полностью переключилась на Тимофея.
— Скажите, — строго спросил нигилист, — как лично вы оцениваете положение на фабрике?
— Да что ж оценивать-то, — усмехнулся Тимофей. — Мы на своем стоим, а управляющий — на своем.
— Не уступит, как думаете?
— Пока крепко держится, леший его задери! Похоже, что и не уступит совсем!
Общество заулыбалось, закивало головами — манера разговора Тимофея и его откровенность импонировала публике.
— Так и вы не уступайте! — неожиданно закричал второй нигилист. — Неужели сами за себя постоять не можете? Его, подлеца, управляющего вашего, проучить надо как следует, чтобы он детям своим заказал притеснять рабочих!
— Да уж само собой — не поддадимся, ваше благородие! — рявкнул Тимофей, сделав притворно страшные глаза и вскакивая из кресла. — Мы ему, дьяволу упрямому, и фабрику-то разнесем вдрызг, ежели он не отступит, и машины все разломаем! Вот он и считай тогда барыши!
Ужасный шум начался вокруг Тимофея: все громко высказывались, жестикулировали, одни одобряли его «разрушительные» намерения, другие возмущались, — а Тимофей стоял в самом центре толпы либеральных и нигилиствующих петербургских господ и был, вероятно, весьма польщен всеобщим вниманием интеллигентной публики к своей «бунтующей» особе.
Жорж, понимая, что Тимофей валяет «дурочку» (похоже, допекли его советы всех этих сытых и благополучных баричей и барынек, и он не смог отказать себе в удовольствии позлить и подурачить их), вышел из-за портьеры в коридор. В прихожую выбежал улыбающийся хозяин — он был, по-видимому, предельно счастлив от того, что «угостил» своих знакомых, интересующихся движениями в народе, таким редкостным «блюдом», каким, несомненно, были бунтующие рабочие.
