Агилета - Святая с темным прошлым
Но на сей раз все обошлось настолько чудесным образом, что Яков Лукич стал подозревать: а не новшества ли Василисины тому причиной? Специально заготовленной водой были промыты раны, а перевязаны чистейшими бинтами. И зажила развороченная осколками плоть у всех солдат без нагноений.
После этого случая стал посматривать Яков Лукич на свою помощницу с некоторой опаской: вдруг почувствует она свое превосходство и верх над ним возьмет? Но Василиса, как и всегда, вела себя со смирением, выполняла самую черную работу и, если и гордилась втайне чем, не выставляла сей гордости напоказ.
С Яковом Лукичем держалась она, как прежде, почтительно, с солдатами – приветливо и дружелюбно. И лишь с одним человеком в лагере никогда не знала наверняка, как себя вести. Но время от времени втайне от всех доставая подаренное им зеркальце и вглядываясь в него, смеяла надеяться, что и Михайле Ларионовичу смотреть на нее так же приятственно, как и ей на саму себя.
XXX
«…Были мы с ним, как волна и берег: завсегда рядом и тщимся слиться воедино, ан нет, не выходит. Но и не оторваться нам друг от друга; верно Провидением назначено сие мучение…»
Пасху в тот год высчитали позднюю, и великий пост начался лишь на второй неделе марта. Тяжкое это было время – лагерь буквально оцепенел от холода! Вспоминая летнее пекло Тавриды, Василиса надеялась, что холода отступят здесь раньше, чем в родных ее краях, но нет: страшная промозглая сырость, коей не бывает в далеких от моря землях, к тому же усиленная морским ветром, заставляла леденеть в начале весны не хуже, чем в самый трескучий мороз.
Солдаты выбирались из казарм разве что для учений, в остальное же время сбивались к беспрерывно топившимся печам, точно цыплята – к наседке. Караульные несли службу в одеялах поверх мундиров, на что командиры закрывали глаза – иначе недолго солдат продержится. Вся лагерная жизнь, что могла позволить себе замереть, замерла в эти дни, прекратились и верховые прогулки Василисы с Михайлой Ларионовичем. Однако едва миновала неделя Торжества православия, как подполковник вновь объявился в лазарете. По его мнению, лошади чересчур застоялись, да и ветер поутих – пора возобновлять уроки!
Ни единого робкого намека на весну не ощущалось в природе, когда их лошади, то и дело возбужденно переходя на рысь, шагали вдоль круто обрывающихся к морю меловых скал. Иссушенная за лето и сопревшая мокрой зимой трава была неприглядна, ни единого цветка еще не выбилось из-под земли, не набухло ни одной почки. И когда всадники, размяв лошадей, пустили их вскачь, любоваться им пришлось лишь неприветливо холодным небом.
В тот день не свернули они, как обычно, к живописным сосновым лесам в окрестностях Ахтиара, не укрылись в защищенной от ветров Балаклавской балке, а держались вдоль самого края моря. И вскоре Василиса с изумлением приметила впереди словно бы крепостные стены, сложенные из пористого желтоватого ракушечника. Заслоняли они собой уютную гавань и тянулись вдоль холма, на который вскоре и взлетели лошади. Там-то Василиса и придержала Гюль, не поверив собственным глазам.
Прямо над морем, на самом краю обрыва, гордо и одиноко высились мраморные колонны. Не было меж ними стен, как не было и крыши над ними, и словно бы не развалины древнего храма увидела девушка, а стайку чистых и гордых девиц, что стойко выносят и ветра, и холода, и людское забвение, стоя здесь смиренно и безропотно дабы выполнить им одним известный долг.
– Что это? – изумленно выдохнула девушка.
– Должно, капище эллинское. Давно хотел тебе показать.
Их кони спустились с холма к самым колоннам. Склон был неровным; то там, то здесь из-под пожухшей травы проступали крупные обтесанные камни. Василиса гадала: не стены ли это эллинских домов, от времени ушедших в землю?
Колонны вблизи оказались блестящими от покрывавшей их влаги. Сойдя на землю, девушка прошлась меж ними, дотрагиваясь до мрамора рукой, как если бы желала поприветствовать и ободрить.
– И почему вас люди бросили? – обратилась она к колоннам с вопросом. – Почто из города ушли?
– Завоевали его, небось, – ответил за безгласный мрамор Михайла Ларионович, – как разграбили, так и стал никому не нужен.
Василиса молча вслушивалась в его слова.
Прислонившись к одной из колонн, она обратила взгляд к морю. Штормовые валы взлетали необычайно высоко в тот день; их брызги взвивались над скалами, едва не захлестывая площадку, где располагалось капище. Ветер дул немилосердно, однако Василиса, как не леденела, почему-то не сходила с места. Вскоре она ощутила, как Михайла Ларионович, подойдя к ней сзади, встал за ее спиной.
– «Земля же была безвидна и пуста, – красиво произнес он нараспев, – и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водой». Прямо как нынче… Не зябко тебе?
Его руки сомкнулись поверх ее одежды, преграждая путь ветру.
Василиса чувствовала его дыхание совсем близко от своего виска, с ужасом и стыдом сознавая, что ей совсем не хочется освобождаться из этих согревающих и умиротворяющих объятий. Непроизвольно она подалась назад, и он немедленно прижал ее к себе еще крепче.
– «Нехорошо человеку быть одному», – услыхала она его насмешливо-нежный шепот, одновременно ощутив, как пальцы его без перчаток скользят по ее щеке.
– Вам бы, Михайла Ларионович, богословом быть, – почти без сил прошептала Василиса, – все-то Писание вы наизусть знаете!
– Ну, все – не все, а что мне надо, то знаю!
«Что надо, знаю; что вижу, то беру; как хочу, так и верчу!» – отозвались у Василисы в голове его невысказанные мысли. Она в смятении повернулась к нему лицом и вновь ослабела от медового взгляда его темно-золотых глаз.
– Чего ж ты опасаешься, Васюша? – ласково укорил ее офицер. – Я тебя от холода спасаю, а ты рвешься куда-то.
И до того был спокоен его тон, до того невинно выражение лица, что захотелось вдруг Василисе ему поверить. Вновь прильнула она к нему, уже не понимая, по своей ли воле или потому что офицер вновь привлек ее к себе.
– Хороша ты – слов нет! – прошептал он через некоторое время самозабвенно, вновь касаясь пальцами ее лица и лаская нежный изгиб ее подбородка. – А живешь, как и прежде монахиней. Думаешь, зря тебя Господь такой прелестью наделил?
Все Василисины чувства, поднятые его словами со дна души – смущенье, сомнение, гордость, надежда – завихрились гибельным водоворотом, лишая ее способности мыслить хоть сколько-нибудь здраво. Перестала она ощущать и ледяной натиск ветра: видно кровь ее в тот миг была горяча, как во время болезни.
Погладив ее по голове, Михайла Ларионович заставил девушку приподнять лицо, и едва она сделала это, решительно припал к ее губам. Сама не ведая, как осмелилась, Василиса ответила на его поцелуй. И, чем дольше не размыкались их губы, тем большую слабость и нежность она ощущала.
Наконец оторвались они друг от друга, но встретились их глаза. Василиса беспомощно сознавала, что офицер читает в ее взгляде счастливую покорность его воле. На его же лице было написано горделивое самодовольство.
– Ну, чай вдвоем-то лучше, чем одной! – проговорил он с ласковой усмешкой и по-хозяйски обхватил ее за плечи. – По крайности, теплее, а?
Тут Василиса нашла в себе силы вернуть сердце под командование разума:
– Что же, холода мы с вами вместе проведем, – полюбопытствовала она, – а как солнышко пригреет, разойдемся?
– Зачем же расходиться? – пробормотал Михайла Ларионович, захваченный врасплох ее вопросом. – Вовсе незачем.
– Так ведь греться будет уже ни к чему! – мягким голосом, но, обретая привычную твердость духа, напомнила Василиса.
Михайла Ларионович молчал, нахмурившись. Похоже, к той крепости, что он уже считал выбросившей белый флаг, прибыли на подмогу свежие войска. И пренебречь своей победой он не желал, и сражаться больше было невмоготу.
– Холода еще с месяц продержатся, – произнес он с некоторым стеснением в голосе.
– Стало быть, до Пасхи еще вместе пробудем? – горько улыбнулась Василиса в ответ.
У Михайлы Ларионовича как-то вдруг изменилось лицо: строже стало его выражение, глубже взгляд:
– А от Пасхи и до Красной горки[19] недалеко, – со значением сказал он.
Василиса замерла, и надеясь поверить, и не веря услышанному:
– Вот как, стало быть? – прошептала она.
– А ты как думала! – явно гордясь собой, подтвердил офицер и вновь склонился к ее губам и лаская, и вливая ей в душу надежду, и заставляя рассеиваться сомнения, вечно стоявшие в голове, как солдаты в карауле. Бешено взлетали над эллинским капищем обрывки пенных валов, дрожали от беспощадного ветра кони, а Василиса не ощущала ни земли под собой, ни неба над собой, один лишь живительный и властный дух любви, заполнявший ее целиком и заслонявший все ее существо.
* * *Судьбы городов бывают не менее драматичны, достойны восхищения или даже невероятны, чем судьбы людей. Есть города, рожденные для величия, словно наследные принцы; первым в их ряду уже несколько тысяч лет подряд выступает Иерусалим. Есть – ловкие выскочки; таким нельзя не назвать Мадрид, невесть за какие заслуги вдруг назначенный в XIX веке столицей вместо древнего Толедо. Есть города подобные красавицам, блиставшим в юности, но давно уже хранящим лишь воспоминания о былом блеске – взять, например, Афины. А есть и те, что, как Венеция, вечно будут отблеском райской красоты на земле.
