Артур Кестлер - Гладиаторы
Только сейчас защитник заметил смутные контуры палаток шагах в тридцати. Они выглядели покинутыми. И верно, чего ему понадобилось в этом заброшенном месте?
— Я писатель, — повторил он, надсадно кашляя. — Я хочу попасть к Спартаку. Мечтаю написать хронику вашей кампании.
— Написать нашу хронику? — У разбойника-часового были лошадиные зубы торчком, желтевшие в ночи. Выглядел он куда более мирно, чем парфянин на стене, чуть не проткнувший беглеца копьем. — Зачем это?
— Такие вещи всегда записывают, чтобы позже люди могли узнать, что происходило.
— Разве им это интересно? — спросил часовой. Казалось, он не испытывает неудобства от дождя и мрака и настроен на продолжительный разговор.
— Любому интересно, что происходило до его рождения.
— Это верно, — согласился пастух Гермий, — я сам иногда ломаю голову, что было да как. Только вот как это разузнать?
— Об этом написано в книгах.
— А ты пишешь книги?
— Собираюсь вот написать историю вашей кампании, — повторил защитник, давясь кашлем.
— Вот уж что неинтересно! — махнул рукой часовой. — Таскаешься от города к городу, от развалин к развалинам.
— Пройдет сто лет, — начал защитник, приготовившийся как раз к подобному разговору, — да что я говорю, тысяча лет! — а в мире все еще будут вспоминать Спартака, освободившего рабов Рима от… — Кашель не дал ему закончить; от дождя, стекающего по его одежде, под ногами разлились лужи.
— Надо же, какие мысли! — восхищенно воскликнул часовой. — Наверное, ты промок? Не хочешь горячего вина?
— Еще как хочу! — обрадовался защитник, косясь на пустые палатки. — Согреться бы!
— Тогда пойдем. — И часовой зачавкал по грязи. Фульвий заторопился за ним.
— Кто же заступит на пост вместо тебя? — спросил он на бегу.
— Кто-нибудь заступит, — отозвался пастух. — Хотя в такой дождь, знаешь ли, никому не захочется мокнуть.
Новость о расколе армии на две части вызвала в лагере сильный переполох. Не то, чтобы это стало неожиданностью — что-то в этом роде давно назревало. Разве не раздавалось в лагере поминутно: «Так дальше нельзя!», сопровождаемое бранью? А теперь, когда произошел разрыв и брешь стала стремительно расширяться, лагерь охватило недоумение пополам со страхом.
Весть разнесли слуги Фанния: они прокричали ее своими громовыми голосами, стоя в разных концах лагеря с непроницаемым видом. Армия рабов, кричали они заученно, разделяется на две части из-за противоположных мнений в лагере и согласно решению гладиаторского совета. Одна часть двинется на север, на Рим, как того хочет сама, и даст по пути сражение наступающим легионам. Предводителями этого отряда будут гладиаторы Крикс и Каст из капуанской школы Лентула Батуата. Всякий, кто согласен с их целями, должен присоединиться к ним.
Те же, кто считает иначе и намерен следовать за Спартаком, уйдет под его предводительством в Луканию, страну гор и пастухов. Воля и мнение Спартака заключаются в том, что дальнейших раздоров и грабежей следует избежать. Вместо этого ко всем рабам и пастухам юга Италии будет обращен призыв, который прозвучит в городах, в полях и в горах, — призыв объединиться в союз справедливости и добра, предсказанный от начала времен, со дней Сатурна, и имя этому союзу будет «Государство Солнца». Однако, предупреждали глашатаи, от всех, кто присоединится к нему в марше на юг, Спартак требует безоговорочного подчинения и согласия с его властью.
Вот какую весть провозгласили слуги Фанния сразу после захода солнца. Весь лагерь собрался в толпу, шумную и растерянную. Однако несмотря на смятение и различие во мнениях, великое тайное намерение Спартака начало осуществляться: пошло отделение зерен от плевел.
Когда защитник и писатель Фульвий и его провожатый, пастух Гермий, вошли в лагерь, мокрые до нитки, им сразу бросилось в глаза охватившее всех возбуждение. На них никто не обратил внимания.
— У вас всегда так? — поинтересовался Фульвий.
— Нет, — ответил Гермий, — это из-за разделения. — Он горестно вздохнул. — Плохо дело, братец! Мы — неразумное стадо, чисто овцы да ягнята. Одних тянет туда, других сюда, никак не удержаться вместе.
— В чем причина ссоры? — спросил защитник.
— Даже не смогу тебе объяснить, братец, — молвил пастух. — Так вышло с самого начала. Даже внутри Везувия, когда есть было нечего, у нас шли раздоры. Среди нас есть недобрые люди, которые жмутся к Касту и его «гиенам». Ничего, теперь мы, наверное, от них избавимся, а римляне всех их порубят. И тогда наступит мир.
Когда он произносил эти слова, с ними столкнулся ритор Зосим. На нем по-прежнему была сильно перепачканная тога. Он всплеснул руками, взмахнув широким рукавами.
— Что ты несешь? — Он схватил Гермия за руку, чтобы не отстать. — Наступит мир, говоришь? А в это время наших братьев, не ведающих о грозящей им опасности, обрекут на верную гибель. Очень хитроумно, но при этом подло. Отсюда и проистекает раскол. А это кто такой? — И Зосим недоверчиво прищурился, разглядывая дрожащего Фульвия.
— Он простудился, надо напоить его горячим вином, — отозвался Гермий. — Он сбежал из Капуи. Он пишет книги. — Последнее было добавлено таинственным шепотом.
— Философ Зосим приветствует тебя, коллега, — тут же сказал ритор с притворной радостью и сделал широкий приветственный жест, который из-за мокрой тоги выглядел потешно.
Фульвий не смог проявить почтительности, потому что опять раскашлялся. Напыщенный ритор вызвал у него презрение и одновременно жалость. При всех попытках выглядеть величественно он производил прискорбное впечатление, словно всю жизнь сносил побои.
— Идем, — сказал Гермий своему подопечному. — Здесь живет один мой друг, старик. Придется тебе пригнуться. Смотри, не испачкай колени.
Старый Вибий сидел, откинувшись на брезентовую стену палатки, неподвижный в свете масляного фитиля. Трудно было понять, спит он или размышляет. В палатке было уютно, дождь, хлеставший снаружи, отсюда не казался личным врагом.
— Вот, привел тебе гостя, — сказал Гермий громко, потому что старик стал в последнее время туг на ухо. — Из самой Капуи!
— Приветствую тебя! — отозвался Вибий и, увидев примостившегося в углу ритора, добавил: — И тебя, Зосим.
Защитник поклонился хозяину палатки и сел вместе со всеми на сухой брезентовый пол.
— Ему бы горячего вина, — попросил Гермий. — Он простужен.
Старый Вибий подал Фульвию обмотанный тряпкой кувшин. Фульвий сделал большой глоток, кашлянул, хлебнул еще. От крепкого фалернского, настоянного на корице и клевере, у него сразу пошла кругом голова. В этой палатке ему было очень хорошо. Он попал туда, куда стремился.
Некоторое время все молча передавали друг другу кувшин. Потом старик спросил:
— Что говорят в Капуе?
— Капуанцы, — начал Фульвий, потирая шишковатую голову, — очень глупы, отец. Они поступают вопреки собственным интересам, славят своих мучителей и преследуют освободителей, полные ненависти и размахивая острыми парфянскими копьями. Но, как ни странно, эта их глупость честна. Они стремятся быть униженными и искренне презирают все новое, незнакомое, возвышенное. Вы можете мне объяснить, почему это так? Раньше я знал ответ, но теперь забыл.
Он выпил еще и запрокинул голову, как делал всегда, ловя ускользающую мысль. Первая приятная неожиданность — отсутствие бруса над головой. Он потер голову, радуясь, что не набил свежую шишку. Но это была радость, смешанная с тревогой. Не понимая, что его тревожит, он пригубил еще вина. Печаль по поводу человеческой глупости — и та отступала в уюте палатки.
— Вопрос твой стар, как сам мир, — сказал старый Вибий.
— Причина — в отсутствии разума, — сказал ритор Зосим, — а также в неспособности вдохновляться возвышенным.
— Пустые слова, — возразил старик. — Никто не обходится совсем без вдохновения, иначе тело лишится всех соков, а душа завянет.
— Что верно, то верно, — подхватил защитник. — Ступайте в Капую и посмотрите, как они размахивают флагами и потрясают копьями! Трудно не заразиться их вдохновенным энтузиазмом.
— И я о том же, — сказал Зосим. — Их всегда обуревает ложное вдохновение.
— Что, если для них оно не ложное, а самое что ни на есть правильное? — вставил Гермий и смущенно показал зубы, напуганный собственной дерзостью.
— Нет, — сказал старик. — Это то самое порочное вдохновение, из-за которого теленок братается с мясником, раб — с господином.
Для поддержания сил он сделал из кувшина несколько маленьких глотков. Остальные тоже молчали. Дождь выбивал дробь по крыше палатки — добродушный дождь, уже не пытавшийся причинить людям зло. В голове защитника жужжал целый рой разнообразных мыслей, разбуженных красным фалернским вином на корице и клевере. Гермий задремал по-пастушьи — сидя, уронив голову. Старый Вибий тоже прикрыл глаза веками. Внешне он походил на замотанную бинтами египетскую мумию, но мозг его не ведал отдыха. Одного ритора не устроила тишина. Теребя края своей мокрой тоги, он повторил последние слова старого Вибия, чтобы не дать угаснуть беседе.
