Всеволод Соловьев - Последние Горбатовы
— Поздравляю! Да ведь ты не ожидал… и так скоро…
— В этом и дело, никак не ожидал. Трое наших вышли в отставку — вот и производство… и это для меня очень кстати. Видишь ли, Володя, я тоже подумываю об отставке…
— Это к чему? Что за фантазия! Разве ты чем не доволен?
— Всем доволен.
— Ну, так что ж?
— А то, что пора серьезно подумать о будущем. Войны у нас пока, сам знаешь, никакой не предвидится… Да и хоть бы война! Ведь еще неизвестно, как и что, и что из этого может выйти… Разве можно рассчитывать, чтобы нас двинули? В Красном Селе всю войну просидим… а главное, какая же война?
— Так ты баклуши бить будешь совсем уж?
— Напротив, душа моя, надоело мне бить баклуши — вот что, пора приняться за дело.
— Да за какое, за какое? Я ничего не понимаю!..
— Постой, сейчас поймешь. Я решил выйти в отставку, но единственно затем, чтобы начать новую службу. Этот чин кстати, меня переведут по гражданской надворным советником, год буду числиться при министре, а затем вице-губернаторство… У меня все это очень хорошо и верно обдумано.
Владимир пожал плечами и усмехнулся.
— Что ж это у тебя такое уж влечение к административной деятельности?
— Не то, что влечение, но это самая прямая дорога.
— Однако ведь ты совсем не подготовлен.
Гриша громко рассмеялся.
— Отчего же я хуже подготовлен, чем другие? Разве я первый? Еще как управлюсь, увидишь и сам скажешь, что это мое настоящее дело. Но главное, главное, Володя!
Он положил руку на плечо брата.
— Между нами это, я говорю тебе первому: я хочу жениться.
«Совсем как Кокушка!» — невольно подумалось Владимиру.
— Ты шутишь? — сказал он.
— Нисколько!
— На ком же?
— На Лизе…
— Как? На Лизе Бородиной?
— Ну да, что же это тебя изумляет? Что ты тут находишь странного?
Владимир задумался.
— Ничего! — наконец проговорил он. — Только, если ты не шутишь… все это так вдруг, неожиданно, я никогда не думал об этом…
— Да ты разбери! — горячо заговорил Гриша. — Мне двадцать пять лет… Положим, с женитьбой можно было бы подождать… но я нахожу, что терять времени нечего, надо начинать серьезную деятельность, настоящую службу. И так как я уже сказал тебе, что надеюсь через год, через полтора, ну, скажем, через два, наконец, взять место вице-губернатора, то мне следует быть женатым… Это, по моим соображениям, неизбежно и во многих отношениях меня очень устроит и подвинет. Конечно, я мог бы сделать лучшую партию, но (он таинственно улыбнулся) я остановился на Лизе… она прелестная девушка…
— Да, действительно, прелестная девушка, — сказал Владимир. — Так ты ее любишь?
— Очень люблю! Конечно, не влюблен, ничего такого — это все вздор, особенно в деле женитьбы. Если б был влюблен, так, пожалуй бы, и не женился… Но я ее очень люблю; она такая славная, и именно такая, какую мне нужно будет… Затем она богата, гораздо богаче, чем ты думаешь, — прибавил он, понизив голос.
— Ну, богатство зачем тебе? Слава богу, и своего довольно.
— Не мешает, да и что такое — своего довольно? То, что у меня есть, и будет — ведь это ничто, в сравнении с богатством наших предков.
— Вот чего захотел.
— То-то и есть; значит, Лизино состояние поможет мне устроить мое собственное. Затем Михаил Иванович, хотя он и Бородин, но значит теперь гораздо больше, чем многие сиятельства и светлости… Все эти господа, то есть именно все те господа, которые мне будут нужны, у него в руках, он вот их как держит!.. Он совсем замечательный человек, Михаил Иванович. За это последнее время мы с ним близко сошлись, и я высоко, высоко ценю его.
— А он знает о твоем намерении?
— По правде сказать, он мне и подал эту мысль. Entre nous — c'est son rêve… [28] это его мечта… Ну, понимаешь, почему? И он все сделает, все, чтобы поставить Лизу в исключительное положение и чтобы поддержать наше, изрядно-таки, ох, как изрядно, расшатанное состояние…
— Да, все это действительно серьезно! — сказал Владимир. — Но… но я бы все же на твоем месте не женился на Лизе.
— Это почему? Да, да, понимаю, твоя там какая-то физиологическая теория близкого родства! Это, что ли?
— Хоть бы и это.
— Но, душа моя, все это чистейший вздор… Это вот maman только этим смущается. Так ведь ее архиереи совсем запугали.
— Да ты мне скажи одно, — перебил его Владимир, — дело это окончательно решено или еще нет?
— Нет еще… но оно будет решено скоро… Теперь главный вопрос в моей отставке и переходе в Министерство внутренних дел. Это нужно решить прежде всего. Дорогой я и это решил.
— Так что же, тебя поздравить можно?
— С этим еще погоди. Может быть, невеста откажет.
Он самодовольно улыбнулся и потом быстро, пристально взглянул на двоюродного брата.
«А ведь он мне завидует!» — подумал он.
Но Владимир ничуть не завидовал, даже больше, он внезапно забыл обо всем этом: перед ним мелькнуло лицо Груни, и огонь пробежал по его жилам.
А тут вдруг Гриша, отошедший в противоположный угол комнаты, где стоял его чемодан, крикнул:
— Ах, да, Маша говорит, что тут наша Грунька очутилась!
— Какая Грунька? — со злобой в голосе отозвался Владимир.
— И что ты теперь у нее пропадаешь.
Владимир подошел к нему с побледневшим и злым лицом.
— Послушай, Григорий, — прошептал он, стиснув зубы, — чтобы никакой Груньки больше не было, если ты хоть сколько-нибудь дорожишь нашими отношениями… Слышишь?
Гриша даже попятился и смотрел с изумлением. Но вот он засмеялся.
— Влюблен, совсем, совсем! Ну, прости, голубчик, никогда не буду так говорить… Она красавица, чудно поет… все такое… понимаю… Так вот и ты, наконец, растаял, скромник, монах!.. Ну, что ж, это хорошо!.. Надеюсь, ты мне сегодня же ее и покажешь, твою Травиату?
— Григорий!
Владимир готов был задушить двоюродного брата, он ненавидел его в эту минуту всеми силами души. Гриша притих.
— Tiens, mais alors c'est sérieux! [29] — прошептал он.
Он употребил все свои кошачьи уловки, чтобы утишить гнев Владимира — и, наконец, почти этого достиг. Тот успокоился.
— Да ведь пойми же, — говорил Гриша, — я ее совсем не знаю; ведь у меня в памяти только то, давнишнее… Все же ты меня представь ей и увидишь — я буду почтителен. Ну, прости же, я сдурил. Конечно, она должно быть, замечательная женщина, а уж особенно если ты — ты! — так увлекся…
Владимир молча ходил по комнате, Гриша разбирал в чемодане.
«И ведь ничего с этим нельзя сделать, и все они так глядят и иначе глядеть не могут! — мучительно думалось Владимиру. — А может быть, они и правы… правы!..»
В нем поднимались опять тоска, ревность, почти отчаяние.
— А ваша старушка очень больна, — сказал Гриша.
— Какая старушка?
— Клавдия Николаевна! Я хотел ее видеть, сестры говорят, что ночью с нею был какой-то припадок, послали за доктором.
— Когда же?.. Что это такое? Я ничего не знаю… Я рано выехал из дому.
Владимир встревожился и поспешил наверх узнавать, в чем дело.
XXIII. СМЕРТЬ ЗОВЕТ СМЕРТЬ
В небольшой, обтянутой старинным зеленым штофом комнате, которая называлась кабинетом Клавдии Николаевны и где она обыкновенно у вычурного бюро, наполненного разной величины не секретными и секретными ящиками, сводила свои счеты, Владимир столкнулся с Машей.
Маша с покрасневшим взволнованным лицом спешила куда-то. Брат остановил ее.
— Что такое с тетей, что?
— Не знаю! — поспешно, растерянно ответила Маша. — Кажется, нехорошо… Сейчас вот Штейнман приехал… он там… прописал… нужно скорей в аптеку послать…
— Мне можно туда?
— Не знаю, должно быть, можно.
Она побежала с рецептом в соседнюю комнату и изо всех сил дернула сонетку.
Владимир остановился у двери спальни Клавдии Николаевны, прислушался. Все тихо. Он осторожно повернул дверную ручку, дверь поддалась, беззвучно отворилась. Он заглянул — полумрак. Драпировки на окнах спущены, широкая кровать прикрыта огромным стеганым одеялом, и если бы на подушке не обрисовывалось обрамленное чепчиком маленькое, прозрачное лицо старушки, то можно было бы подумать, что на кровати никого нет — так худо и плоско было это бедное тело; тяжелое одеяло совсем почти не обрисовывало его форм.
В кресле, у кровати, Владимир разглядел знакомую фигуру доктора Штейнмана. Это был высокий пожилой русский немец, весь выбритый, с прилизанными седоватыми волосами, с добродушным розовым лицом, на котором, когда доктор говорил, мелькало даже совсем детское, наивное выражение.
Доктор Штейнман пользовался репутацией опытного и хорошего медика. Он имел верный взгляд, почти всегда безошибочно определял болезнь и старался давать больным своим как можно меньше лекарств. Он уже давно внутри себя питал глубокое убеждение, что аптечная кухня, кроме вреда, ничего не приносит, но держал это убеждение в глубокой тайне, и оно сказывалось только в меланхолическом выражении его лица, когда он считал себя обязанным прописывать какое-нибудь сильнодействующее лекарство.