Олег Михайлов - Генерал Ермолов
— В сторону! Выезжай за мной! — крикнул он ездовому и повернул лошадь на взгорье.
Пушки были установлены вовремя и нацелены на противника: сверху, наседая на последние ряды отступающих, спускались французские пехотинцы, а за ними маячили конные силуэты мамелюков.
— В картечь! — скомандовал подполковник, и два орудия ударили прямой наводкой по неприятелю.
Французы остановились и попятились. Однако вражеские батареи, бившие по переправе, тотчас перенесли огонь на дерзких русских артиллеристов. Ядра, свистя и шипя, ложились рядом. Кто-то громко и жалобно стонал, со всхлипами и причитаниями. Ермолов обернулся. У подбитого зарядного ящика лежал навзничь юноша батареец, из шеи которого алым ручьем бежала кровь. Над ним склонился подпоручик Горский и, глядя на рану, бормотал:
— Кровь булат, мать руда, тело древо, во веки веков…
Аминь…
Ермолов стрекнул шпорами лошадь, которая вдруг стала заваливаться на бок, придавив ногу. «Это конец!.. Смерть!» — прошумело у него в голове. Пытаясь высвободиться, он увидел над собой французского солдата, которого тотчас же сшиб банником кудрявый канонир, но и сам упал под сабельным ударом. В тот же миг аркан захлестнул Ермолову шею, и, теряя сознание, разжимая руками петлю, чтобы не быть удушенным, он почувствовал, как его волочат по земле. Вниз уходила дорога на переправу, перед которой уже никого из русских не было. За каналом теснилась пестрая толпа всадников, слышались далекие слова команды. Отцовская ладанка шевельнулась на груди, и Алексей Петрович зашептал слова псалма: «Живый в помощи Вышняго в крове бога небесного водворится. Речет: „Господи, заступник мой еси и прибежище мое. Бог мой и уповаю на него. Яко той избавит тебя от сети ловца, и от словесе мятежна. Плечмя своими осенит тебя. И под крыле его надеешься. Оружие обыдет тебя истинна его. Не убоишася от страха ночного, от стрелы, летящей во дне…“
Он дернулся могучим телом и, поворачиваясь, увидел круп тащившей его лошади, колеблемый ветром плащ и феску мамелюка, а сбоку — цепочку французских гренадер в синих капотах и меж них нескольких русских пленных. Пытаясь высвободиться, чувствуя ожог от волосяного аркана, Ермолов услышал, как что-то шумно пронеслось мимо него, обдав лицо мерзлой земляной крошкой, и после этого, освобожденный от веревки, он покатился в сторону.
— С легким паром! — Василий Иванович Шау, подняв в улыбке нафабренные гусарские усы, наклонился к нему с седла.
Русские, сгрудившиеся за мостом, осмотрелись и поняли, что поспешно отступили от малочисленного неприятеля и что главные силы французов остались на возвышенностях.
Но войско было уже так перемешано ретирадой, что Шау для атаки не имел при себе ни одного человека из полка, коюрым командовал.
Французские гренадеры, бросив пленных, удирали вслед за мамелюками на взгорье. Вокруг гусарского полковника с обнаженными саблями возбужденно переговаривались драгуны Харьковского полка, которых Шау смог собрать, чтобы отбить Ермолова. Остатки своей конноартиллерийской роты под командой Горского подполковник нашел у подошвы холма, на котором находился Александр I.
Молодой император был в слезах. Он искал слова утешения у ближних, осведомлялся о потерях русской армии и часто спрашивал, где Кутузов. Но этого не знал никто: посылаемые во все стороны гонцы либо возвращались ни с чем, либо не возвращались вовсе.
Из отряда Багратиона, который в сражении потерпел наименьший по сравнению с другими урон, составили арьергард, и русская армия потянулась к городку Аустерлиц.
На дороге к нему генерал-адъютант Уваров установил заболотистым каналом большой пост, который подчинил Ермолову. Испытывая после пережитого равнодушие к жизни и смерти, подполковник с маленьким отрядом остался лицом к лицу с могучим неприятелем.
Когда совершенный мрак покрыл окровавленные горы и долины и пальба стихла, запылали бивачные огни победителей. Шумно и весело располагались французы на ночлег, приветствуя Наполеона, который объезжал поле битвы и благодарил полки. Ермолов принужден был выслушивать музыку, песни и победные клики в неприятельском лагере.
…Русская армия лишилась под Аустерлицем до 21 тысячи убитыми, ранеными и пленными, потеряв 133 орудия и 30 знамен; у австрийцев из 14 тысяч солдат выбыло из строя шесть. Поражение союзников было полным.
Много лет спустя, не желая прямо признаться в своей ошибке, император Александр сказал:
— В этом походе я был молод и неопытен. Кутузов говорил мне, что нам надобно действовать иначе, но ему следовало быть в своих мнениях настойчивее…
Последние ружейные выстрелы Аустерлицкого сражения слышались в наступившей темноте на левом фланге, у Дохтурова, и на правом — у Багратиона.
«Не должен россиянин, — записал Алексей Петрович в дневнике, — простить поражения при Аустерлице, и сердце каждого да исполнится желанием отмщения…»
8Весь декабрь 1805 года с разных концов Европы русские войска возвращались в свое Отечество. Большая часть их не имела случая за целый поход сделать ни одного выстрела. Армию Кутузова дружески встречали в Венгрии. Ежедневно устраивались празднества, в которых Ермолов не принимал участия, полагая, что после поражения стыдно желать забав и увеселений.
Он жил одной жизнью с солдатами и считал дни, оставшиеся до возвращения в Россию. Вечерами Цезарь уносил его на поля далекой Галльской войны или Гай Светоний Транквилл беседовал с ним о божественном Августе и жестоком Тиберии. А когда латынь приедалась, Алексей Петрович наведывался на биваки. Нижних чинов уже не смущало появление Ермолова, в котором они видели отца-командира, называвшего их товарищами. Алексей Петрович часами сидел в кружку солдат, слушая бывальщины Горского и Попадичева.
— Теперь учение не ю, что прежде, — рассуждал старик фельдфебель. — Хочь и лютуют, а все меньше, чем при блаженной памяти государе Павле Петровиче. Тогда забить солдата палочками оыло такое же простое дело, как курицу на суп пустить…
«Нет, и сейчас солдата бьют как Сидорову козу, — горько усмехнулся Ермолов. — Мерзкий, подлый обычай, противный законам божеским и человеческим…»
— Раньше, братцы, так лютовали, что сам черт не вынес — продолжал фельдфебель. — Знаете сказку про черта?
— Нет, дяденька Попадичев, расскажи! — послышались просьбы с разных сторон.
— Эх, жаль, мальчонки нашего нет, вот бы послушал, — вставил слово курчавый канонир.
— Царство ему небесное! — перекрестился Попадичев, как и все в роте, горевавший о гибели юного батарейца. — Но кто знает, может, он нас там сейчас слушает… Слушайте и вы. Было это, братцы мои, не то чтобы давно, да и не то чтобы недавно, а так себе — средне. Жил-был, это, один солдатик в полку, вот хоть бы как ты теперь. Молодой еще, не старый… Сгрустнулось очень ему, домой захотелось…
И подумал себе он тут: «Ах, кабы хоть черту-дьяволу душу свою прозакладать! Пусть бы он за меня службу пес, а меня бы домой снес». Глядь, он, черт, тут как тут! «Изволь, — говорит, — пошто не удовлетворить…»
— Ишь ты! — восхитился курчавый канонир. — Бога не убоялся!
На него шикнули, и Попадичев продолжал, вдохновленный общим вниманием:
— Ну-с, так вот и закабалился черт в службу солдатскую на двадцать пять лет. Снял с себя солдатик амуницию и ружье поставил, и тут его чертовым духом подняло и понесло вплоть до Танбовской губернии, до села родимого, до избенки его горемычной. Зажил себе солдатик во свое удовольствие, а черт, значит, службу за него справляет…
Ермолов почувствовал, что сказка захватила и его. Он давно поставил себе за правило искоренить битье солдат.
«Тот из нижних чинов, — говорил он, — кто никогда не был телесно наказан, гораздо способнее к чувствам настоящего воина и сына Отечества…»
— Перерядился дьявол во солдатскую шинель, — звучал старческий альт Попадичева, — не хочет только портупею крест накрест надевать — вестимое дело, боится креста-то.
Взял да и надел через левое плечо и тесак, и сумку и, словно ни в чем не бывало, похаживает себе с ружьем на часах.
Приходит смена. Капрал глядь: «Чтой-то у тебя, брат, тесак по-каковски надет?» — «Да што, братцы, правое плечо сомлело — болит…» — «Вот те! На пле-чо! Надевай!» — «Как хошь, не надену!» Доложили после смены ундеру старшему.
Ун дер черту — зуботычину: надевай, значит. «Не надену — плечо болит». Он ему — другую. «Нет, што хошь, не надену!» Ротному докладывают. Ротный ему на другой день всполосовал спину. «Надевай!» — «Нет, что хошь, не надену!»
Полковому доносят. Полковой ту же самую расправу над ним сочинил, а черт все не надевает… Что тут делать? Шефу докладывать приходится. А черта между тем по спине полосуют: надевай, значит. «Нет, не надену!» Наконец в лазарет слег да через три дня и помер… «Нет, — говорит, — невмоготу…»
