Иозеф Томан - Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры
Мигель, в черном бархатном костюме с белыми кружевами, в руках — букет цветов померанца, ожидает явления. Ожидает чуда любви. Дыханье спирает в груди, сердце колотится в горле.
О, идет! Ясная, как утренняя звезда, длинные золотистые ресницы затенили целомудренно потупленные очи. Подходит — в шелковых одеждах, увешанная фамильными драгоценностями, в отблесках которых, кажется, бледнеет ее детское личико.
Мигель, обнажив голову, низко поклонился. Дуэнья отошла в сторону. Соледад улыбнулась ему и снова потупилась — ждет галантных речей.
Но Мигель молчит.
Девушка поднимает недоуменный взгляд.
— Возьмите, — выдохнул Мигель, протягивая букет.
Девушка берет цветы померанца — символ любви — и краснеет.
Они молча пошли рядом.
Где же поток красивых слов, предсказанный дедом?
Они идут и молчат, позади них — слуга и дуэнья, а еще дальше — закутанная тень.
— Почему вы молчите, дон Мигель? — робко спрашивает девушка.
— Я хотел сказать вам много прекрасного… — Голос Мигеля хрипл. — И не могу. Вы слишком красивы.
Соледад посмотрела ему в лицо. Расширенные глаза, выражение строгое — ошеломленный, неотрывный взгляд.
— Я радовалась свиданию с вами, — улыбается она, позабыв советы своих стариков, — нарядилась, как для обедни…
— Вы похожи…
— На кого?
— На мою мечту, Соледад.
— Вы уже называете меня просто Соледад? — озадаченно спрашивает она.
Но Мигель не дает себя отвлечь.
— В ваших глазах — бог и все его царствие. Я искал путь — и нашел его. Через вас я приближусь к богу. Вы — мой путь к небесам.
— Я вас не понимаю, сеньор, — испуганно говорит девушка.
Не так представляла она себе первую беседу с Мигелем.
А он в эту минуту вспомнил измену свою с Фелисианой, и чувство отвращения к себе охватило его.
— Очистить душу вашим светом, Соледад… Тихим быть возле вас, как тих сумрак вокруг кипариса… Вдыхать вашу детскость. Не удаляться от вас ни на шаг…
— Но, дон Мигель, мы так недавно знакомы…
— Я знаю вас годы, Соледад, — вырывается у него. — Долгие годы люблю вас…
— О, что вы говорите? — Соледад в ужасе. — Это слишком внезапно, чтоб я могла вам поверить…
— Вы мне не верите? — Мигель, задетый, остановился.
Какой он странный, порывистый! Соледад не понимает его. Ею овладевает стыд. Она теряет уверенность. Ей страшно.
— Я верю вам, дон Мигель, — в тревоге отвечает она. — Но то, что вы говорите, приводит меня в смятение…
Мигель смотрит на ее губы, на кудри, обрамляющие ее лицо, и его обуревает дикое желание — сжать ее в объятиях! Нет, не хочет он быть тихим, как сумрак, не хочет вдыхать девичью нежность — владеть! Обладать!
Соледад, заглянув в лицо ему, испугалась. Как оно бледно, это лицо с неподвижными, вперенными в нее глазами, мечущими пламя, которое не греет, а жжет! В растерянности и страхе девушка окликает дуэнью:
— Люсия! Пора домой…
— Вы уходите? — почти враждебно спрашивает Мигель.
— Пора, дон Мигель. Нехорошо долго разговаривать на улице.
— Когда я вас увижу, Соледад?
— Не знаю, — с трепетом отвечает она.
— Завтра, — властно решает Мигель.
— Да, завтра… Опять здесь же… Прощайте, дон Мигель.
Мигель не ответил ни слова. Смотрит ей вслед, стиснув зубы. Чтобы он, будущий властитель половины Андалузии, просил свидания у внучки обедневшего маркиза? Никогда! Он будет приказывать.
А Соледад дома разразилась слезами.
— Ничего со мной не случилось, — говорит она испуганным старикам. — Просто я еще глупая девчонка и плачу от радости…
Мигель медленно возвращается домой, за ним — Каталинон, а позади них крадется тень, похожая на кокон.
— «Не признаю иного наслаждения, кроме одного — учиться!»
— О Петрарка, был ли ты глух, слеп, лишен обоняния, был ли ты стариком или калекой! Учиться? Наслаждение! Наслаждение!
— Мужчина любит действие.
— Творчество — выше действия. Действие проходит, забывается, растворяется во времени. Творчество же остается навек. Но оно вырастает на почве одиночества и сосредоточения, господа.
— Внутренний мир человека, его божественная сущность, его дух.
— Вспомните Митродора: «Корни нашего счастья гораздо глубже в нас, чем вне нас».
— Отвечают ли эти слова учению господа нашего Иисуса?
— Абсолютно.
— Мы завидуем другим из-за богатства, положения, славы. А между тем достойны зависти только сильный характер, дар постижения, жажда знаний и способность испытывать духовные радости — самые богатые, самые долговременные. Дух выше материи! А для этого опять-таки нужно уединение. Что говорит об этом Аристотель, господа?
— «Счастье — удел тех, кто довольствуется самим собой».
— Скука — вот могущественнейший враг человека, помимо горя.
— Что предпринимать против скуки?
— Невежды борются против нее, прибегая к преходящим радостям, которые, согласно принципам схоластов, следует назвать ядовитым искусственным раем.
— О! Искусственный рай! Что же это такое?
— Балы, маскарады, бой быков…
— Ого!
— Игра в кости и в карты, приверженность к вину, к лошадям, к фехтованию, и прежде всего женщины.
— Женщины — прежде всего?
— Легкий успех в этих областях порождает омерзительнейшую черту в человеке — тщеславие.
— А гордость?
— Это — другое. Тщеславие много говорит, гордость молчит. Но и то и другое — грех.
— Так что же, дон Энте, — молчать или разговаривать?
— Мыслить, господа. Мысль — редчайший талант рода человеческого.
— Любая мысль?
— Господа! Господа! Конечно же, благочестивая!
Магистр философии дон Энте Гайярдо — молодой, темпераментный иезуит, телом и духом упругий и гибкий, как прут. Ему кажется, что сегодня он наговорил своим слушателям уже достаточно мудрых вещей. Пристально посмотрев теперь на Альфонсо, он внезапно спрашивает:
— О чем ваши последние стихи, дон Альфонсо?
Альфонсо покраснел:
— Я написал их только вчера… Кто это так быстро сообщил вам, дон Гайярдо?
— Я всегда все знаю, — улыбнулся иезуит. — Так что же это за стихи?
— Не скажу.
— Ну, не важно. Но о чем бы вы ни писали — если стихи хороши, то вы совершили больше, чем если бы поразили десять быков или покорили десять женщин. И если ваши стихи написаны во славу господа нашего, чему я верю, то я счастлив, что я — ваш учитель.
Дон Гайярдо ушел, а Мигель бросился к Альфонсо:
— Прочти мне твои стихи!
Красоты твоей небеснойПовторить не сможет дажеРадуга — не хватит красок.
И жестка пыльца у лилийРядом с этой белой ручкой.Какова же нежность уст?
Через снежные лавиныЯ к реке спустился. СолнцеОтражает в ней твой образ.
Кто в твоем Аркадском царствеНе отрекся бы от рая?Ты прекраснее небес!
— Нравится? — спрашивает Альфонсо.
— Слишком ручные… слишком приглажены… — цедит Мигель сквозь стиснутые зубы.
Альфонсо смеется:
— Мигель, нынче вечером у Руфины, ладно?
Мигель смотрит на него отсутствующим взором.
— Нынче вечером?.. Вечером… Нет! Только не у Руфины!
А вот и вечер.
Вот женщина, о которой мечтаю с детства, — думает Мигель, и взор его не может оторваться от лица Соледад, словно хочет впитать в себя всю его прелесть.
Вот женщина, заливающая меня светом, как солнце — просторы полей. Да, глубочайшее познание — это то, которое приходит через любовь. Сжав эту девушку в объятиях, овладею всеми дарами мира. И жизнь моя тогда продлится до бесконечности.
Вот мужчина, каким я представляла себе возлюбленного моего, — думает Соледад. — Его поцелуй на моей руке — словно печать, которой он скрепил свое обязательство чтить меня, как королеву. Как прекрасен он сейчас и достоин восхищения! Ах, если б взгляд его всегда оставался нежным, как сейчас! Если бы не вспыхивал мой любимый тем темным огнем, который так жжет меня и пугает!
Душная ночь дышит тяжело, созвездия изнеможенно покачиваются в темном небе. Тяжесть ложится на все — все, что казалось крылатым, влачится по земле, ароматы сгущаются до того, что это уже звериные запахи.
Сегодня десятый такой вечер с нею, я пропитан насквозь ее очарованием, ее поцелуи усугубляют мой голод. Мне нужно больше. Всё — или ничего!
Безмолвно заключил он ее в объятия и увлек за собою во тьму, исполненную блаженства.
Созвездия передвинулись в небе, все, что казалось крылатым, влачится по земле, человек-зверь взволнованно дышит, как земля, напившаяся ливнями, и лежит под ветвями можжевельника, одинокий, как оброненная монета.
— Мигель, — боязливо шепчет девушка, едва не плача.
— Что, Соледад?
Впервые она сама поцеловала любимого в губы.
— Мне страшно, Мигель.
Мерцание звезд великою силой рвет ночь на куски. Ночь притаила дыхание, колонны кипарисов устремлены в небеса, как церковные шпили, москиты засыпают, замерев в своей пляске.
