Станислав Калиничев - Невенчанная губерния
— Я пойду, — сказала она, — а то… на виду всей улицы! Он не мог её удерживать, только смотрел, цепенея от восторга, на голые плечи, чуть заметный желобок на спине, прикрытый косой, на облегающее платье в горошек, пронизанное её живым теплом.
Он ещё не раз приходил, сначала с Сергеем, а потом с Шуркой. Знакомство Романа с братьями оказалось довольно приятным — можно сказать, даже удачным, если бы не его безответная любовь. Ребята были смышлёные, грамотные, с ними и только с ними он мог говорить про Настеньку. Конечно, не о своих чувствах — их невозможно было выразить словами, — но про семью Штраховых вообще, про девчат, про то, что тётя Маруся сама когда-то работала на выборке породы…
Шурка познакомил его и с самой старшей сестрой — Соней. Та хорошо к нему отнеслась, даже сказала: «Мальчики приходят иногда, чтобы мать проведать, приходите и вы с ними».
А для ребят дружба с отчаянным назаровским коногоном оказалась весьма полезной. У них появился свой советчик и защитник. В шахтёрском посёлке с его дикими нравами старший друг был просто необходим. Первым делом они рассчитались с несчастным Гришкой. Воскресным утром, когда он ещё спал, разметавшись на нарах, потихоньку вставили ему бумажки между пальцами ног и подожгли. Это называлось «сделать велосипедку». Когда припекло, Гришка вскочил от боли и спросонья задрыгал ногами, вроде крутит педали. Бумажки сгорели, оставив ему пару волдырей. Братья, конечно, сбежали, а вернулись в казарму в сопровождении Романа. Он заявил:
— Если тронешь кого из пацанов — под землёй найду.
Гришка плакал.
Роману больше нравился Шурка — и старше, и нахрапистей. Он и перед тем, как войти во двор к Штраховым, не краснел и не терялся. Если же подкарауливали сестёр, когда те были вдвоём, Шурка разговор мог завести и даже придумать что-то интересное. Он был почти ровесником Нацы, разговаривал с нею на равных.
Вот и нынче с утра Шурка и Роман появились в Юзовке. Заглянули первым делом в церковь — там шла заутреня, — но сестёр не увидали. Тогда Ромка предложил зайти в обжорный ряд и купить девчатам гостинец — орешков или конфет. Потолкались между рядами прилавков, где продавали всякую всячину: от леденцовых петушков на палочках, ранней зелени, молока — и до похлёбки из требухи. И тут Шурку осенила мысль:
— Давай сходим в «ЧАЙ И ЛЮБЫЕ СЛАДОСТИ» — щиколадку купим!
Это было недалеко, на Первой линии — ближе к заводу. Утро выдалось чистое, апрельское, солнце светило не зло, облегчая и будоража людские души. Когда приятели уже вышли из лавки, и Шурка нёс в руках аккуратный пакет, перевязанный розовой ленточкой, они увидели толпу возле цирка. Его деревянная халабуда, которой заканчивалась Первая линия, прилепилась почти у заводского забора, возле ворот. Зимой представлений не давали, постоянной труппы не было.
— Ты смотри, цирк приехал! Глянем, чего интересного там будет, — предложил Роман.
Но деревянный шатёр, когда они подошли, выглядел по-зимнему заброшенно. Остатки старых афиш, оборванные и размытые дождями, лохматились на стенках. Люди же толпились у бокового входа, ближе к заводской огороже. Они окружили полукольцом деревянные ступени, на которых стояли несколько заводских, один из них говорил, обращаясь к толпе:
— …Наши братья в тайге, в болотах работали, хозяевам золото добывали, а сами в нищете оставались. И за то, что они просили прибавки, чтобы не голодали ихние дети, — их постреляли. Если будем молчать, то и с нами такое будет. Там сотни семей потеряли кормильцев. Мы должны помочь им. Всем миром помочь…
Роман, а за ним Шурка — оба протолкались к ступеням. Там сидел парень с тетрадкой и карандашом, а рядом мужик постарше, из мастеровых, судя по всему.
— Сколько? — парень упёрся взглядом в вылезшего из толпы Романа. — Сколько даёшь, спрашиваю?
Коногон пробирался сюда просто из любопытства. Но не растерялся. Полез в карман, вытащил серебро.
— Тридцать копеек.
— Фамилия?
Записав в тетрадку фамилию, дал расписаться.
— А деньги ему отдай, — кивнул на рабочего постарше.
Над ними со ступенек всё ещё говорили. Какой-то благообразного вида мужик, взывая к собравшимся, предложил:
— Деньги деньгами, они нужны семьям, а по убиенным надо отслужить панихиду.
Толпа зашумела, взбудораженная новой идеей, и все двинулись к церкви. Тут были заводские, были шахтёры, какие-то женщины и просто гуляющие, и целая орава мальчишек. У церковной ограды движение застопорилось. Один из заводских прокричал, чтобы все не заходили, а послали делегацию. Благоообразный мужик, одна баба и тот, что собирал деньги, вошли в церковь. Толпа шумела, с нетерпением ожидая их возвращения. Но вот они появились, разводя руками. Отец благочинный наотрез отказался служить панихиду.
Что тут началось! Выступали, кричали, кто-то предлагал ввалиться всем миром и не уходить, не добившись своего. И вдруг всё стихло. На паперть вышел священник. Хорошо поставленным голосом, который и повышать не надо, — без того каждый услышит, — сказал:
— Братья и сестры! Скорблю вместе с вами по поводу того, что случилось. Идите с миром и не оскорбляйте печальный случай непотребным поведением.
— Молебен! — заорал кто-то пронзительно.
— Панихиду!
Батюшка поднял руку, поморщился, и все смолкли.
— Недостойно, дети мои… Сейчас, при существующих настроениях такие публичные действия непременно будут восприняты, как поддержка бунта против помазанника Божьего.
— Хозяин прииска — помазанник божий!?
— Да ты не богу, а Новороссийскому обществу служишь:
— Жандарм в рясе!
Загорланили, засвистели в толпе. Шурка почуял беду. Обнаружил вдруг, что рядом с ним нет Романа. Оглянулся и увидел, что его волокут, заломив руки за спину, два дюжих мужика. Не раздумывая, бросился вдогонку, у поворота в переулок налетел, повис на одном из них, кричал, брыкался. Но кто-то третий ударил его по голове, и всё поплыло перед глазами. Он и не помнил, как очутился в полицейском участке, рядом со своим другом.
Их втолкнули в арестантскую, где уже сидели несколько человек. Шурке показалось, что некоторых из них он уже видел возле церкви. Потом стали подводить других, и вскоре в небольшой комнате с зарешёченными окнами негде было даже сесть. Оказывается, полиция и ещё какие-то люди в обычной одежде вначале без шума выхватывали из толпы тех, которые побойчее. Когда это обнаружилось, люди стали разбегаться… Так чего же они нас держат — беспорядков не было! — возмущался кто-то из арестованных.
— А приказ: больше пяти не собираться — забыл?
— Ну да! Базар закрыть, что ли? В церковь не ходить?
— Ты за полицию не беспокойся, у неё законов много, найдут, что пришить.
— Можно и без закона. На Лене же три сотни душ постреляли. Какой тут закон!
— Полиция все может.
Постепенно разговор угас. Новых не приводили, а арестованных не тревожили. Прошло часа два. Было душно, исходила вонью деревянная кадка, в которую мочились, пощипывало глаза от испарений. Пробовали стучать в двери, чтобы открыли, — дышать нечем. Но никакого ответа. Перед дубовой дверью была навешена решётка. Могли же оставить запертой решётку, а двери открыть.
— Я одного хорошо запомнил, — шипел от злости Роман. — Шестёрка полицейская. Пиджачок кургузый, морда снизу подрублена… Ох, встречу я его!
Наконец дверь открыли, и дежурный полицейский стал по одному уводить задержанных. Приоткроет двери, пошарит глазами.
— Ты… пошли.
Через несколько минут он появлялся снова и уводил следующего. В арестантской становилось свободнее. Шурка сидел между Романом и плотным мужиком, чувствовал, что спина становится деревянной от напряжения. Когда освободились два места напротив, пересел туда, на некотором расстоянии от франтоватого мужчины лет тридцати. Шурка успел хорошо рассмотреть его, когда сидел напротив. Городская кепочка, вязаная жилетка под пиджаком — почти барин. Но настоящего барина узнаешь, даже если он пьяный валяется. Этот, скорее всего, из мастеровых высокого пошиба. Вроде Штрахова, только молодой. С его лица не сходило брезгливое выражение.
Когда увели ещё одного, который сидел на нарах по другую сторону от мастерового, этот лёг на спину и бесцеремонно упёрся сапогами в Шурку, даже подвинул его. Такое свинство невозможно было стерпеть, и Шурка со злостью скинул с нар его ноги. Мастеровой вскипел и так двинул парня сапогом в ягодицу, что тот слетел на пол.
Ромка все эти часы томительного ожидания вроде бы только и ждал случая, чтобы взорваться. Он ухватил Шуркиного обидчика за пиджак на груди, поставил на ноги и ударом в ухо сокрушил. Мастеровой встал сначала на четвереньки, схватился рукой за нары, но не успел выпрямиться, как Ромка снова отбросил его. Тут мужики повскакивали, схватили коногона за руки, оттёрли мастерового, который кричал, что хочет рассчитаться.
