Вячеслав Перевощиков - Меч Руса. Волхв
– Радко! Радко! Иди сюда!
В ту же секунду в ответ на этот зов на верхних ярусах башни послышался легкий шум, и почти тотчас по скрипучим ступеням быстро сбежал вниз худенький юноша-воин. Он остановился напротив воеводы, не доходя нескольких шагов, и молча, вопросительно посмотрел в суровые глаза старого воина.
– Радко, – начал неуверенно батько, отводя в сторону взгляд. – Я не могу вылечить его, и скорей всего он помрет… может быть, ты попробуешь… в общем, он твой, делай с ним все, что хочешь, только чтоб жил этот…
– Молчи! – вскрикнул молодой воин. – Ты не знаешь его имени?
– Нет, откуда, – снова вздохнул воевода. – Прилетел вдруг из хазарской степи, как с неба свалился, погоню за собой привел, да столько, что мы сами еле отбились от этих хазар. Видно, он им здорово насолил, первый раз вижу такого…
– Стой! – снова вскричал молодой. – Не называй его никак, иначе я ничего не смогу сделать.
Воевода замолчал, а юный воин снял шлем, и по кольчуге рассыпались золотые с темным отливом косы.
– Так, значит, ты говоришь, он мой? – сказала Радмила, всматриваясь в лицо умирающего Ворона.
– Да, твой, – глухо откликнулся воевода. – Только спаси его, не дай ему помереть.
– Говоришь, помирает? – Девушка нагнулась к Ворону и через секунду подняла темные глаза. – Уже помер.
– Тьфу ты! – выругался старый воин и, саданув дверь ногой, вышел из башни прочь, на волю, туда, где воздух не был пропитан кровью и смертью.
Глава 7
Слуга Тьмы
Отец Федор повернулся, чтобы лучше видеть, как черные кресты в руках монахов, поднимаясь и падая вновь раз за разом, уничтожат проклятых язычников, словно палицы смерти, забивающие человека в землю живьем. Так было раньше, так должно было быть всегда, и он был в этом совершенно уверен. Оставалось только подождать, когда верзилы-монахи расступятся в стороны, чтобы он мог перекрестить грешные останки неугодных его Богу людей. Но в этот раз все было не так, как обычно. Монахи нервничали, и кресты в их руках мотались из стороны в сторону, внося некоторую неразбериху и портя все впечатление. Неразбериху и беспорядок отец Федор не любил больше всего, после язычников, конечно. Он считал, что Великий Рим[39] создала дисциплина, всего лишь строгая дисциплина, а все, что нарушало четкий порядок и ровный строй – эти главные основы дисциплины, все это разрушало и саму великую Империю. Здесь же, среди этих русов, повсюду был беспорядок. Вся их страна каким-то непостижимым образом держалась на вечном беспорядке, когда никто никому не хотел подчиняться и каждый боярин, едва набрав с десяток воинов, считал себя чуть ли не равным императору. Наглость этих русов не знала границ, правда, они все были великими воинами, но зачем нужно умение воевать, если из-за вечного беспорядка ты даже не сможешь воспользоваться плодами своих побед. Этого отец Федор не понимал, не понимал он и того, как можно воевать только ради удовольствия, а не ради величия империи. Не понимал он и того, как вообще можно жить без империи, без ее стройного порядка, ведущего весь мир к совершенству и гармонии. Однако священник последнее время начал подозревать, что вечный беспорядок русов есть тоже какой-то порядок, только очень запутанный и хитрый, дающий им тайную силу, но совершенно недоступный пониманию чужеземцев. Иначе отчего они так беспечно и нагло взирают на Великий Рим, а их лица лишены всякого почтения к знатным гражданам империи. Сам отец Федор чувствовал на себе влияние магии этого беспорядка, невольно обрастая самыми греховными мыслями, которые нигде в другом месте его просто не посещали. А здесь он явственно ощущал эту силу, толкавшую его свершить то, что он никак не должен был делать, согласно правилам римского порядка. Раз эта сила есть, – значит, за ней стоит их порядок; в этом он был уверен. Особенно сильно это чувствовалось именно сейчас, когда кресты его монахов заколебались от какой-то ругани, от какого-то мата. Весь этот мат есть не что иное, как воплощение тайной силы этого беспорядка или же их тайного порядка.
«Ну, ничего, – подумал отец Федор. – Ничто не устоит перед силой креста, все рано или поздно подчинится ему, надо только подождать, когда его Бог проявит свою силу в полной мере».
С этими светлыми мыслями священник начал громко распевать молитву, стараясь задать своим монахам четкий ритм движения крестов и сделать их движения ровными и правильными. Он ожидал, что после первого неуверенного удара кресты согласуют свои махи и будут бить одновременно и правильно, но все вышло совсем не так. Где-то там, над головами язычников, они путались, задевая друг друга. Непонятно, как можно было отбить четыре одновременных удара, но воины Орши не упали сразу же под ноги своих палачей, а продолжали яростно биться. Сам сотник стоял в середине и принимал удары щитом и топором, выставленным вверх над собой клинком поперек падающих на него крестов. Едва дерево креста ударялось в щит или топор, как воин тут же отбрасывал их в сторону, сам при этом отскакивая назад, ловко уклоняясь от тех ударов, которые отбить не удалось. Отброшенные в сторону кресты неизбежно начинали задевать и цеплять друг друга. Всего лишь краткое мгновение, когда одни кресты, спутавшись, замешкались, а другие, пролетев мимо цели, вонзили острые венцы в землю. И в тот же миг Орша молнией прыгнул вперед, ударив ногами по застрявшим в земле крестам. Доли лишних секунд, чтобы вырваться из цепких клещей спекшейся от солнца глины, но это роковые для монахов мгновения. Русский воин бьет с обеих рук сразу, мечом и топором, очерчивая вокруг себя круг сверкающей стали. Но монахи только с виду неуклюжие увальни. Там, под черной сутаной, скрываются натренированные тела воинов; быстрые и ловкие. Они отскакивают в стороны, безошибочно определяя дистанцию поражения меча и топора. И все могло бы кончиться для них вполне удачно, но боевой топор сотника был с паворозою[40], и старый воин не преминул воспользоваться излюбленным ратным приемом древних русов; рука его отпустила топор, и тускло мерцающее тяжелое лезвие на древке, совершив свой краткий полет, вонзилось в черную грудь монаха. Кости хрустнули, словно сухие ветки, и истошный крик выпал из перекошенного рта в желтое облако пыли. Монахи сразу же все отпрянули назад, оставив на земле убитого товарища.
«Ишь, как смутились, – подумал радостно Орша. – Видно, не привыкли получать отпор. Ну да ничего, вы у меня еще попляшете».
Он обернулся на своих воинов, и радости у него поубавилось; его други были ранены. Одному на плече пробили кольчугу, а другому одновременным ударом четырех крестов выбили руку, державшую щит. Сейчас эта рука беспомощно висела, причиняя воину мучительную боль. Монахи тоже это заметили и, перестроившись, вновь двинулись вперед, угрожающе подняв кресты. Теперь они шли, громко распевая молитву, подхватив ее с голоса отца Федора, и это укрепило их дух, их веру в свою исключительность и избранность Богом. Символ веры, который они несли над головами и который стал их главным оружием, больше не колебался в сильных руках. Теперь их удары будут точны, как никогда, и они больше не повторят своих ошибок, а отомстят, жестоко и безжалостно отомстят за смерть своего товарища.
Орша отодвинул назад воина с выбитой рукой, приготовившись вдвоем биться против одиннадцати верзил-монахов, но тут за его спиной раздался голос Велегаста:
– Подожди, друг мой, не спеши, у меня тоже для них есть гостинчик.
Волхв выставил вперед посох, держа перед собой сжатый кулак. Губы его быстро прошептали заклинание, разжимая словами кулак, и дунули на раскрывшуюся ладонь, где оказалась горсть придорожной пыли. Пыль слетела с его ладони крохотным вихрем, который вдруг стремительно стал разрастаться и набирать силу, превращаясь в маленький ураган. Тучи песка и пыли обрушились на черные капюшоны монахов, и те остановились, закрывая лица длинными широкими рукавами. Ветер все усиливался и усиливался, пытаясь разорвать черную ткань и повалить людей, одетых в нее, и вдруг он словно наткнулся на невидимую преграду. Струи его беспорядочно заметались, распадаясь на мелкие смерчи, и стали отступать и расползаться в разные стороны. Когда пыль почти улеглась, Велегаст увидел за спинами монахов священника, вытянувшего вперед руки с растопыренными пальцами, словно упирающимися в невидимую стену. Лицо его было гневным и красным от напряжения, глаза яростно выпучены и страшно сверкали. При этом он быстро говорил странные слова. Наконец отец Федор замолчал и схватился за крест, висящий на его груди. Другая рука его стала крестить монахов.
– С нами Бог! – закричал он густым басистым голосом.
– С нами Бог! – откликнулись ему монахи и снова двинулись вперед.
«Каков священник-то, ну чисто колдун», – подумал Велегаст, лихорадочно прикидывая, что бы такое сделать, от чего бы не было защиты у его противника.
