Лев Жданов - Царь Иоанн Грозный
Но те же толмачи переводили ему и светские хроники с итальянского, французского и иных языков.
И вот сегодня Макарий велел читать и переводить себе старинное сочинение «Gesta Romanorum», книгу, полную вымысла и драматизма, ту самую, из которой много лет спустя гениальный англичанин Шекспир позаимствовал немало сюжетов для своих драм.
– Найди-ка, сыне, ту гисторию, как ходил в пещеру король к ведунье-жене и та показала ему судьбу царства… И как то́ уразило царя… – обратился Макарий к вошедшему Чекки. – Прочитай мне ее еще разок… И по-нашему перетолкуй… Я послушаю. Да и порисую, вот еще… Благо работать сидя можно…
Чекки нашел повесть, послужившую потом зерном для Макбета, и стал читать и переводить тут же живой, интересный рассказ.
Старец внимательно слушал толковника и поправлял изображение Христа, нарисованного отроком. Лик Его представлял почти портрет Алексея Адашева, с которого, как с натурщика, вопреки обычаю, писал свой образ Макарий. Иногда он знаком останавливал Чекки и о чем-то думал, покачивая своей седой головой, обрамленной ореолом пышных волос, несмотря на то что сейчас они были зачесаны и собраны вместе.
– Государь жалует! – доложил пастырю служка.
И тотчас почти за дверью раздался звонкий голос Ивана:
– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!
– Аминь! Входи, входи, царь-государь! – делая движение встать при помощи служки, произнес митрополит. В то же время махнул он Чекки рукой, чтобы тот уходил.
Отдав земной поклон вошедшему отроку-царю, итальянец ушел со своим тяжелым, в кожу переплетенным фолиантом в руках.
Иван поспешил к Макарию.
– Не труди себя, отче… Да еще при недуге! – искренно ласково сказал он, принимая благословение пастырское и целуя руку митрополита.
Тот обнял сидя царя и поцеловал его.
– Да уж, хворь – не свой брат. Спасибо, что ждать не заставил, государь. Просить тебя надо, а самому – ни с места. Пришлось тебя уж тревожить, от царских забот отрывать.
Иван вспыхнул.
Просто, без малейшего намека, были сказаны эти слова, но таким горьким упреком прозвучали именно при всей их простоте и кротости, что царю легче было бы обиду и брань снести, чем это извинение старца. Вспоминая, какими царскими делами занимался он эти дни, отрок так и горел от стыда, вдруг проснувшегося в душе.
– Какая просьба, отче господине? Приказывай! Как сын покорный – все сотворю, что велишь.
– Ну что ты! – слегка замахав худощавой своей аскетической рукой, с улыбкой сказал Макарий. – По-церковному я еще могу где указать тебе. А по мирским делам – ты царь… Помазанник Божий! Тут я, как и все подвластные тебе, просить лишь горазд!
– Все равно, отче! Говори, что хочешь? – глубоко польщенный такой речью, отвечал Иван. – Хоть я и догадываюсь: о Кубенских ты, надо быть?
– Как тебе не угадать? Орел ты у нас! Прозорливый духом, умом остер! Царь, Божией милостью… Вот о них о самых и прошу тебя. Не ради их грешной души. Уж, конешно, коли ссылал ты, так знал, за что. А ради милосердия и твоего имени светлого ради молю… Не посмели бояре к тебе, ко мне забежали. Пришлось тревожить тебя…
– Ага, не посмели? Боятся, значит, меня?
– Как не бояться?! Гроза и милость царская, что Божий гром и вёдро. Не уйдешь от них, нигде не скроешься! Вот после грозы пусть солнышко проглянет! Помилуй окаянных. Господь, помнишь, Содом хотел пощадить ради одного праведного. А у тех бояр и дети есть, невинные, малые, и жены… Вот ради них…
– Не щадили они меня, отец! Ни мамушку не пожалели, извели, бедную…
– Ну это кто знает? Нешто по сыску дознано, что Кубенских то дело?
– Все они заодно. Вон дядевья мне толкуют: всех прибрать к рукам надобно! И Воронцовы мне измену Кубенских, как масло на воду, вывели! Что же щадить воров?
– Дяди? – в раздумье повторил Макарий. – Воронцовы? Ну, конешно, они теперь правители… Они, значит, тут всему головой. Прости, царь, что обеспокоил. Их просить буду, коли ты не можешь, не дерзаешь против дядей да Воронцовых… Не посетуй, что утрудил те…
Но Иван не дал кончить старику. Глаза загорелись, лицо снова вспыхнуло, только уж не стыдом, а досадой.
– Не дерзаю? Не могу? Я все могу! Да и сам же ты говоришь: многие за тех просили! А у меня в думе моей – все бояре равны, что дядевья, что Воронцовы. Все предо мной равны!
– Спору нет! Так и по Писанию… И по-всякому! Совесть царева – единый ему закон… да правда святая. А то не должен он знать лицеприятия, как солнце не знает его: сияет на злые и на благие…
– Ну вот видишь! Дай же, я напишу… Тут, у тебя. Пускай ворочаются Кубенские. Только чтобы уж больше не смели воровским делом жить. Пусть тебе, отче, присягу дадут великую… Я тогда и дядевьям скажу: теперь Кубенских бояться, мол, нечего! Присяга великая, святая дадена!
– Так, так! Истинное слово твое. Ну, пиши! Спаси тебя Христос, что стариковского слова послушал, просить себя напрасно не заставил! Оно и то сказать: Кубенские – сумы переметные! Промеж бояр мотаются, сами не знают, чего ищут… Так острастка на пользу им. И не сразу вернем опальных. К Пасхе вот… Красное яичко поднесем – слово это твое милостивое… Пока побережем его… – пряча написанное царем в ящик стола, сказал Макарий.
– Вот и хорошо. Не сразу мне придется Федю и дядей озлить… – совсем развеселясь, сказал Иван. Но вдруг снова задумался. – Вот сказал ты, отче: Кубенские – переметчики. И не такие уж злодеи… А ведь есть такие, что опасней других… Как с теми быть? Со злыми да крамольными? Научи, отче!
– Ну, что ты меня пытаешь, государь! Говорю: плох я в мирских делах. А только помню… Молод еще был, вот вроде тебя же. С отцом в лес мы поехали. К весне дело было… Лошадка в санях… И сосунок-жеребеночек сбоку. Домой уж нам вертаться, а тут волки пристигли, голодные, злые… И пришлось подкинуть им жеребеночка… Отогнать его от себя! Живо волки налетели, зарезали малого, рвать стали. А там и между собой грызться почали… Только клочья летят! Мы-то ускакали в тот час. А как вернулись с мужиками, с пищалями, от жеребенка костяк один лежит, да и волков немало обглоданных… Это за добычу друг дружку они… волки-то… Так и в жизни приходится. Малое что-либо злым уступишь и отойдешь. Они тебя не тронут, за малое грызться да губить друг друга станут. Все же потом повольней будет добрым… И руки чисты у добрых останутся. А чистые руки – великое дело перед Господом.
Иван опять невольно потупился и нервным жестом сжал в кулаки пальцы обеих рук, стараясь убрать их от взоров старика, глядевшего так незлобиво, ясно и ласково. После небольшого молчания юноша произнес негромко:
– Сдается, отче, уразумел я слова твои!
– И в добрый час! Аминь… Ну, и дело с концом. А теперь не взглянешь ли на работу на стариковскую?
И Макарий ближе подвинул простой мольберт, на котором стояла доска кипарисовая с законченною почти иконой – изображением Спасителя-Отрока.
– Покажь, покажи, владыка! Мне очень по нраву образа твои. Вот словно живые все! Да, постой, – вглядываясь в образ, с изумлением воскликнул Иван. – И впрямь я видел недавно совсем такое лицо. Поплоше малость, постарше… Не такое милостивое да божественное… Погоди, сейчас видел, вон в том покое… Твой один там паренек был, кланялся мне, как я проходил. Славный такой…
– Адашев Алеша… Ну, конечно, не ошибся, государь. С него и взято подобие… Хотелось мне для тебя памятку оставить. Умру, чай, скоро… И годы, и недуги… Как сам ты отрок – и Христа-Отрока для тебя изобразить Господь привел… Прими, не побрезгуй!
– Благодарствуй, отче! Постой-ка, погоди! И правда, у парня того твоего лик такой… добрый, ясный. Редко видеть мне приходилось…
– Золотой парень, государь! Душа чистая, голубиная! Учен сколь хорошо! Род их – из Суража. Того самого Адашева сынок, коли помнишь, у которого, год вот минул…
– Бояре против Шуйского собирались? Помню… Помню… А что он делает у тебя?
– Так в делах помогает… Языкам чужим зело хорошо обучен… И сам в риторстве не промах. Способен на все… Одарил Бог! Да, вот… Как раз у меня… Не читал я еще… Новое сложение его… Не взглянешь ли?
И Макарий, уже раньше проглядевший работу Алексея, подал теперь ее Ивану.
Юноша развернул и прочел заглавие:
– «Царь христианский и земля его».
После этого заголовка, начертанного вычурными, разрисованными буквами, шли строки, выведенные красивым почерком, словно печатанные.
– Как пишет хорошо… Да и, поди, что-нибудь такое дельное… Сем-ка я пролистаю…
И Иван, всегда любивший чтение, стал пробегать глазами строки. Долго читал он не отрываясь. Разные оттенки самых разнообразных ощущений пробегали по выразительному лицу царственного юноши. А сидевший неподвижно старик, не сводя глаз с Ивана, читал в его лице, как в раскрытой книге, все мысли и ощущения душевные.
Только проглядев все до последней строки, положил Иван рукопись на стол, не говоря ни слова, весь находясь под впечатлением прочитанного.
