Крестный ход над Невой - Мария Александровна Мельникова
– Дело их так и называлось: «Сарв Иван Романович и другие».
– Мученик Сперат и иже с ним? – вспомнил Степан про допрос Сперата и бывших вместе с ним христиан, обезглавленных за веру в Единого Бога.
– Да, так и есть! – обрадовался Петруша, что мальчик запомнил его рассказ. – А здесь получается – мученик Иоанн и иже с ним!
Отец Иоанн был большим подвижником! Он и служил, и Закон Божий преподавал во многих школах, как священномученик Карп Эльб, и Общество трезвости возглавлял. Кому нужны жалкие пропойцы?! Да никому! А батюшке и на них любви хватало. Ведь в Общество трезвости не только принципиальные трезвенники приходили, бывало, такие приползали, на которых и смотреть-то противно, а батюшка им руку помощи протягивал.
А потом всё рухнуло! Путь был разрушен, но отец Иоанн не испугался, не попятился, а продолжал идти вперёд, потому что твёрдо знал, что только там, за руинами, Правда. Церкви закрывали, священников репрессировали. Батюшка Иоанн до самого конца дошёл, но от своего служения не отказался.
Первый раз его арестовали в 1934 году, но тогда отпустили, правда, как потом стало ясно, ненадолго. В том же году схватили тихвинского благочинного, его осудили и отправили в лагерь отбывать наказание за то, что был хорошим священником. А на его должность назначили отца Иоанна. А он и не отказался. Понимаешь? Это я и называю руинами. Батюшка Иоанн его путь-служение продолжил и судьбу свою дальнейшую прекрасно понимал.
Через три года отца Иоанна опять арестовали и тогда уже обвинили в создании «контрреволюционной группы» и расстреляли. В том подвале, где батюшку убивали, стояли два ведра: в одном – одеколон, чтобы запах смерти приглушить, а в другом доверху водка была налита, и палачи пили эту водку, чтобы уже совсем совесть свою утопить, чтобы в пьяном мороке лиц не запоминать, со счёту сбиться. Понимаешь? Вот и получается, что ни совесть, ни трезвость на тот момент не были нужны новой власти. Нужен был страх и коллективное сознание – новый человек, новые нормы.
– Да-а-а… – протянул Степан, вообразив это большое ведро с водкой, закапанное кровью. – А батюшка Общество трезвости как раз возглавлял…
– Да… И совесть до последнего в людях разбудить старался… – кивнул головой Петруша. – Понимаешь, что считалось тогда «контрреволюционной пропагандой»?!
Затем Петруша нарисовал и следующего «преступника». Это был преподобномученик игумен мужского Тихвинского монастыря, отец Арсений Дмитриев. Ему было шестьдесят пять лет, когда его расстреляли… Из этих шестидесяти пяти лет он посвятил Богу и людям тридцать восемь.
Он ушёл послушником в Тихвинский монастырь, как только получил благословение отца и матери. Там он и остался: и монашеский постриг принял, и священническое рукоположение.
– Монашеский постриг, Стёпушка, это ведь и есть смерть земная и перерождение для жизни вечной. Господь говорил: «Возьми крест свой и следуй за Мною». Был Александром, стал Арсением, жил в отчем доме, а стал жить в обители Пресвятой Матери Божией, в тесной келейке. Взял отец Арсений свой крест и последовал за Христом, вплоть до своей Голгофы. И судим был, и в ссылку сослан, а потом вновь обвинён и расстрелян в 1937 году. Замучили его тело, а дух сломить не смогли. И никакими посулами и обещаниями креста из его рук вытащить не смогли. – Петруша помолчал, а потом встал, перекрестился и запел: – Верный ученик Христа даже до смерти быв, преподобномучениче Арсение приснопамятне, подвиги бо поста и кровию мучений землю Русскую освятил еси. Темже и мы, чада твоя, любовию вопием ти: слава Давшему ти крепость, слава Венчавшему тя, слава Прославльшему тя с новомученики Российскими.
Степан тоже встал, снял шапку и стал вслушиваться в слова, которые поплыли по течению Невы, туда, где сверкали кресты Петропавловской крепости.
– Слава Тому, Кто даёт нам крепость, то есть силушку, чтобы выстоять… – повторил Петруша, сел на ящик и начал записывать что-то в свой блокнот.
Мелко, словно бисером, а не буквами, старичок написал: «Протоиерей, священномученик, батюшка Василий Канделябров. Помолись, родимый, и о нас со Стёпой». И только потом нарисовал священника в простом подряснике и остренькой скуфейке на голове.
– Вот и отец Василий теперь с нами, – тихо сказал он. – Папа его был псаломщиком в деревенском храме, и Вася с шестнадцати лет тоже псаломщиком стал. Так и служил Богу в своей церквушке, хотя уже и Родина куда-то провалилась, и веру в Бога запретили, и храмы многие позакрывали… А уж в священнический сан он рукоположился, когда сотни священников были уже убиты.
В 1937 году и его в «преступную группу» включили. А в «Деле» – ни допроса, как такового, нет, ни батюшкиных подписей. Будто его, родимого, до смерти замучили ещё в Большом доме и до расстрела своего он не дожил, – так хотелось следователю добиться от него признаний и клеветы, что душу из него вытряс и к Богу отпустил. Но признания желанного не получил… Ни от него, ни от матушки-игумении, ни от других священников, проходивших по делу «Сарва Ивана Романовича».
Петруша добавлял на свой рисунок всё новые лица. Всем хватало места на небольшом блокнотном листе, все они вставали плечом к плечу, как и в то трудное, жестокое время.
– Вот погляди-ка, Стёпушка, отец Николай Покровский, уж такой добрый батюшка был, такой жалостливый, такой скромный, а у меня вышел портрет какой-то остренький, замкнутый совсем… Непорядок…
– Почему замкнутый? – удивился Стёпа, рассматривая рисунок Петруши. – Кажется, что батюшка очень устал или болен. Или сердце у него сильно болит от тоски…
Петруша ничего не ответил, снял шапку, прижал её к груди и долго неотрывно смотрел на Стёпу. Мальчику стало неловко, он сильно покраснел от такого пронзительного взгляда и начал ёрзать на месте, не понимая, что произошло.
Старичок не проронил ни слова, только утёр шапкой побежавшие по щекам слёзы и очень подробно, чего не делал прежде, начал вырисовывать батюшкино облачение.
– Деда, что случилось? – спросил Стёпа.
– Знаешь, радость моя, – тихо ответил Петруша, – у батюшки действительно очень болело сердце, с самого рождения. Потому его из армии отпустили раньше срока. А вот от лесоповала, когда он стал священником, не освободили.
Понимаешь, отца
