Страна Печалия - Вячеслав Юрьевич Софронов
Теперь же ход мыслей Аввакума потек в обратном направлении — не от причины к последствиям, а от настоящего к прошлому. Но каждое рассуждение наталкивалось на простой, но трудно разрешимый вопрос: так ли уж верны и правильны все поступки его?! Как бы сложилось все, прими он нововведения Никона и не воспротивься им? Где бы он находился сейчас, промолчи, прими на веру то, что приняли многие. И дело не в том, что искал он себе послабления участи и освобождения от ссылки, нет, ему хотелось уяснить насколько истинно все содеянное им, последствия чего он теперь зрит на самом себе.
«А разве Христос не воспротивился фарисеям и не погнал их из храма? — вопрошал он сам себя. — И пострадал он за сопротивление вере иудейской, за призыв к вере истиной, от Бога данной…»
…На этом месте рассуждения Аввакума в очередной раз зашли в тупик. Получалось, Христос призывал к вере новой, и Никон призывает к новому… Он никак не ожидал подобного поворота и даже выронил из рук четки, до того собственная очевидная мысль поразила его. Выходит, он, Аввакум, — фарисей?! Как же так? Он, защитник веры Христовой?! А что же Никон? И он от веры Христовой не отказывается, но призвал к смене старинных традиций и правил, исправлению богослужения. Ничего нового он тоже не привнес. Так кто же из них двоих прав? Где есть истина?
Аввакум задумался, подыскивая сравнение для своего главного недруга. И тут его осенило: «Лютер! Точно Лютер! Никон, как и Лютер, призвал к упрощению обрядов, к смене их. А это уже ересь великая».
Но тут кто-то со стороны словно шепнул ему в самое ухо: «Лютер не согласился с папистами. А паписты-католики всегда были ненавистны нам. Их вера стала неправедной с тех самых пор, как они откололись от Византии, от истинного христианства. Выходит, Лютер лишь усугубил конец их, внеся очередной раскол в умы верующих».
Но ответ на столь каверзный вопрос нашелся неожиданно быстро и как бы сам собой.
«Враг врага нашего есть друг нам», — вспомнилась ему где-то вычитанная фраза, и он обрадованно хихикнул, разрешив свои непростые сомнения.
«Выходит, что Лютер нам ближе, нежели паписты?» — озадаченно подумал он. Но назвать его другом он никогда бы не посмел и потому совсем приуныл, окончательно запутавшись, чего с ним прежде никогда не случалось. Всегда была ясность в рассуждениях подобного рода. А сомнения, они присущи нестойким в вере, не знающим, к кому преклонить колени свои. Ему же, православному протопопу, стыдно сомневаться в очевидном.
Он вернулся мыслями к Христу, представив, что сейчас его на этих вот самых санях везут на Голгофу, где предстоит мучительная казнь, а вслед за тем… смерть.
Климентий увиделся ему римским воином в блестящих доспехах и в шлеме с перьями на голове, а отставший казак — стражником, что будет прибивать его к кресту и потом на пике подносить губку, смоченную уксусом. Ему даже послышался шум озверевшей толпы, крики: «Распнуть его, распнуть!!!»
И тут, подняв глаза к небу, он явственно увидел, как солнечный луч, пробившийся через грязно-серую тучу, высветил в воздух прямую, как лезвие ножа, перекладину, а снизу, от земли другой яркий луч, отраженный, скорее всего, от речного льда, пересек его, образуя в небесной выси огромный крест. У Аввакума даже волосы на голове зашевелились от увиденного, и он истово закрестился, сорвав с головы шапку. Внутрь заполз противный липкий холодок, на душе сделалось отвратительно до жути.
Нет, к казни он был пока что не готов, потому как не собрал сторонников, не имел учеников, и само учение пока что отсутствовало.
«Господи, отведи час смерти моей на другой срок», — горячо зашептал он, уже не представляя четкой грани между действительностью и собственным вымыслом.
* * *
В этот самый момент раздался негромкий голос Климентия, который с облегчением проговорил, указывая кнутовищем за спину Аввакума:
— Едет, песий сын, тудыть его в колено.
— О чем ты? — спросил тот с дрожью в голосе, все еще находясь под впечатлением собственных вымыслов. Аввакум осторожно глянул назад, ожидая увидеть что-то немыслимое, но быстро разглядел скачущего по их следу отставшего в Тюмени казака и успокоился.
— Послал Бог помощничков, — продолжал тем временем зудеть Климентий, — только и думают, как бы брюхо набить да на печи поваляться, а мне отдувайся за всех. И за тобой присматривать надо, а то, не приведи господь, сбежишь, с меня первого и спросится.
— Куда тут бежать? — попытался вставить слово Аввакум, но Климентий и слушать его не стал, а с жаром продолжил разговор о том, что у него, видать, накипело за много дней пути, но он все носил этот груз в себе; зато сейчас, когда поездка близилась к завершению, решил высказать все за один раз.
— Сбежишь, не сбежишь, не в том дело. А приглядывать все одно надо. Вам только волю дай, потом обратно не завернешь, будете удила грызть да на свой лад воротить. Нет, я на службе не первый день и знаю, как с вами, такими, себя вести должно. Строгость нужна, без нее никак, а то… — И он выразительно взмахнул рукавицей. — Пиши, пропало. В этом деле ты мне не перечь, нагляделся всякого и со своей межи никуда не сойду. О ночлеге заботиться опять же кто должен? Снова Климентий! — не на шутку распалился он.
— Вам да казакам этим никакой заботы, все на мне, головушка иной раз кругом идет, как подумаю, чем мне завтра заниматься придется. А тут еще вызвался заместо возчика в дорогу отправиться. Уже пожалел сто раз, да кому она жалость моя нужна. Ее конями править в сани не посадишь и обратно не повернешь возчика просить. И опять все на мне: вечером — коней распрячь, накормить, напоить, попонкой укрыть от холода; а утром все сызнова — запрягай, поезжай первым, дорогу выбирай проторенную, успей до ночлега под крышу какую приехать. Все на мне. Еще и упряжь подсунули, как на грех, старую, новую, видать, продали да пропили. Эта же вся прелая, рваная, на чем только держится…
Выходило, что именно порванная упряжь более всего раздражала Климентия. Он еще долго костерил почем зря конюшных мужиков, и лишь после этого легко переключился на казака.
— А им и забот никаких: в седло взобрался и
