Жаркое лето 1762-го - Сергей Алексеевич Булыга
— Глупости! Не обращайте внимания. Для женщины это иногда так естественно. — И тут же спросила: — Вы женаты?
— Нет, — сказал Иван.
— А почему?
— Э… — только и сказал Иван.
— Но у вас, надеюсь, уже есть избранница?
Иван кивнул.
— А кто она?
Иван опять кивнул. Царица засмеялась, после оборотилась к боковой двери и позвала:
— Василий!
Там почти сразу показался Шкурин.
— Василий, — сказала царица, — подай-ка нам… — Но тут она полуобернулась к Ивану и спросила: — Надеюсь, вы водку не пьете?
— Нет, — был вынужден сказать Иван.
Царица одобрительно кивнула, опять обернулась к Шкурину, немного помолчала, а потом сказала:
— А впрочем, на твое усмотрение, Василий.
Шкурин важно кивнул и ушел. Царица сказала Ивану:
— А еще сейчас будет горячее. Вам утром каша понравилась?
— Да.
— А сейчас будет еще вкусней. С шафраном! Вы шафран любите?
— Да.
— Прекрасно! — сказала царица. — А вот когда я была маленькой, и когда я еще жила в Штеттине, я почти не знала, что такое шафран. А зато здесь, когда о таких пустяках, как шафран, уже можно было не беспокоиться… Мне стали выговаривать за то, что я жгу слишком много свечей. И что это очень пагубно! Потому что это еще нужно проверить, говорили они, что я там такое читаю и какая будет от этого польза, а вот если я начну подслеповато щуриться, то это будет на потеху всей Европе! И мне еще раз урезали деньги. Так что я их после не имела до той самой поры, пока не родился Павлуша. Тогда, — и тут царица как-то странно скривила губы, — тогда тетушка государыня велела выдать мне за Павлушу сто тысяч рублей. Вы представляете? Сто тысяч! Мне! Единовременно! Я была богата, как Крез! Вы знаете, кто такой Крез?
— Нет, — сказал Иван.
— Ничего страшного, — быстро сказала царица. И так же быстро продолжала: — Так вот: мне за Павлушу сто тысяч. Это же какая будет гора денег, думала я. Что мне с ней делать, я просто не знала. Я даже просто не могла себе представить, сколько это занимает места и где я буду их держать… Но мне не пришлось заботиться об этом. Потому что уже на следующий день ко мне пришел господин Бестужев, наш тогдашний канцлер, и попросил у меня в долг, для казны… Сколько, вы думаете? Правильно, ровно сто тысяч! И я опять стала той, кем я была до того и кто я есть до сей поры… А вот зато вино! Это Василий нас угощает!
С этими словами царица опять повернулась к двери и указала на Шкурина, который входил к ним с подносом. На подносе было три бутылки. Шкурин составил их на тумбочку возле стены, после открыл одну из них — и открыл очень ловко, отметил Иван, — и только уже после подошел и налил Ивану и царице по бокалу. Бокалы были, конечно, богемские, хрустальные, у Ивана был один такой похожий, он его в карты в Кенигсберге выиграл. Но это было давно…
— Что с вами? — спросила царица.
— Нет, ничего! — сказал Иван, сразу опомнившись.
— Тогда говорите, — сказала царица и взялась за свой бокал.
Иван взял свой и встал. «Ат, — думал он, с опаской глядя на царицу, — как бы не брякнуть чего лишнего!» И сказал так:
— За вас, ваше величество. Ваш верный раб! — И он еще хотел сказать: «Целую ручки», — но сдержался, а просто запрокинул голову и выпил все в один дых.
А царица отпила совсем немного и отставила бокал. Иван сел и засмущался. Тогда царица опять взялась за бокал, еще немного отпила, улыбнулась и сказала:
— Чудесное вино. Вы не находите?
— Нахожу, — сказал Иван. — Славный букет. Искрится. Это трехлетнее венгерское, похоже.
Царица посмотрела на Ивана, помолчала, потом сказала:
— Да, трехлетнее. А вы откуда знаете?
— Так ведь же у него вкус трехлетнего, — сказал Иван. — И потом: какое тогда было лето? Нежаркое. Вот поэтому и вкус такой.
Царица еще внимательнее посмотрела на Ивана и покачала головой. Иван засмущался, сказал:
— Я тут, ваше величество, почти совсем ни при чем. Это у меня просто наследственное. Это у меня был такой дядя, дядя Федор, или Тодар, как он себя называл. Так вот этот дядя Тодар, он даже мог не пить, а только нюхал и смотрел на цвет, а после говорил, что это за вино, какого года и какого места. Вот это был умелец, ваше величество. Все удивлялись!
— А что с ним потом случилось? — спросила царица.
Иван немного помолчал, после сказал:
— Умер от ран, ваше величество. В Литве.
— А за кого он стоял?
— А он, ваше величество, — сказал Иван… И замолчал. А потом сказал так: — А мы, ваше величество, оттого и не разбогатели, что последние триста лет стоим только за самих себя.
— И много вас таких?
— После дяди один я остался.
— И не женат?
— И не женат, ваше величество. Но уже еду к невесте. И я ей даже перстенек уже купил. И все сговорено.
— А далеко она?
— Пока что очень. А так как будто в Петербурге, на Литейной.
— Так это два часа езды!
— А откуда их взять, эти два?
— А! — сказала царица. И посмотрела на третий куверт. А потом опять посмотрела на Ивана, глаза у нее стали грустные-прегрустные, и она тихо продолжила: — Я вас понимаю. Вы же присягали. И я же не могу, нет, даже просто не смею ничего подобного требовать. Вы понимаете, о чем я говорю?
Иван молчал. Ему было очень неловко, но он ничего не отвечал и при этом еще не отводил глаз. И царица тоже не отводила. А глаза у нее были карие и в то же время как будто голубые, вот как это удивительно, думал Иван, просто голова кружится. И дальше уже вот что: а что, если вот прямо сейчас приедет царь, сядет к третьему куверту, нальет себе полный стаканище водки, закурит трубку и скажет: господин ротмистр, взять ее — и в Шлиссельбург, немедленно, галопом! Потом опять: взять, я кому сказал, ты что, оглох? И еще подумалось: вот что такое быть рядом с царем — это тебе не в кольбергских траншеях, там же только пригнулся — и пуля пролетела мимо, а тут куда пригнуться? Некуда!..
И тут царица позвала:
— Василий!
Опять пришел Шкурин. И опять налил и вышел. Царица взялась за бокал и сказала:
— Сидите. Не надо вставать.
Иван взялся за бокал и
