Переселение. Том 1 - Црнянский Милош

И все-таки дьявольское пламя свечей в серебряных канделябрах, сверкание зеркал, блеск черных лакированных столиков, мраморных каминов и обтянутой шелком мебели ослепили и одурманили их настолько, что им вдруг захотелось проиграться; внимание теснящихся вокруг них оголенных благоухающих дам льстило им и подымало в собственных глазах, у них появилось желание показать себя, показать свое богатство и значительность, щедрость и широту души, рыцарскую учтивость. Они наперегонки кинулись брать карты у красивейших дам, осыпаемые их ароматной пудрой, жевали сласти и засовывали в карманы полученные под столом на память платочки и локоны этих красавиц. Тщетно взывал к ним капитан Антонович, раздавая карты и собирая золотые. Оттаяв наконец и повеселев, они толкали столики и качались в креслах так, что те трещали как орехи.

А позже, когда растворили двери, они увидели, что наступил вечер и длинные тени пустынных подстриженных зеленых аллей, завершающихся белыми колоннами, уже подошли к ступеням террасы. Едва ощутимый легкий ветерок приятно освежал, а небо своей однотонной, водянисто-спокойной окраской вносило успокоение. Не менее хрупкие, чем стекло в больших распахнутых неподалеку от них дверях, тонкое, непрочное, готовое разлететься вдребезги, если вдруг ненароком угодишь в него локтем, палкой, шпагой или стулом, они не думали сейчас, что смерть, быть может, уже у порога и через несколько дней их уже не будет на свете, как не будет пестрых гирлянд из позолоченной бумаги, цветов и стекляруса, развешанных в их честь. И никому из этих офицеров не приходило в голову, что после них не останется ничего вечного, умиротворенного и прекрасного, такого, как этот вечерний сад, обычно полный жизни, а сейчас затихший, чтобы снова проснуться на заре, а останется лишь вонючий, обтянутый волосатой кожей труп да недолгая память там, в их юдоли, среди болот и топей. Слова Исаковича о том, что пора прощаться, они встретили с неудовольствием: уходить им не хотелось. В сверкании зеркал им вдруг представилось, будто они вознеслись на небо и сидят, легонько покачиваясь, среди звезд на мерцающем Млечном Пути. После пыли, забивавшейся в горло, нос и рот, оседавшей в морщинах на их лицах, после тяжелого похода через горы и реки, через болота и овраги, через села и сады, дворы и гумна, они вдруг вообразили, будто попали в другой, застывший навеки мир и сидят, разодетые в шелка, среди расписных стен, мебели из розового дерева, туи, бархата и драгоценных камней и любуются вечером, садами, чудесными фонтанами и полными очарования красавицами; и стоит только протянуть руку к этим озаренным лунным светом зеркалам, и твоими станут прекрасные ожерелья, божественно округлые груди, вечернее небо, тишина и забвение.

Присутствие и внимание дам наполняли их гордостью, проигрыш не тяготил, они просто забыли, откуда и зачем пришли. Словно очутились они в этом мире не на несколько часов и, быть может, перед смертью, а пребывали в нем всегда, все же прочие забрели сюда случайно. Счастье переполняло их души. Если, садясь за столы, они конфузились и недовольно хмурились, то теперь они очаровали свиту Карла Евгения своей щедростью, красотой и веселостью.

Кое-кто из вюртембергских кирасир пустил в ход крапленые карты, а кое-кто из дам стал уговаривать сербских офицеров пройтись по саду. При расставании настроение у всех было превосходное, и принцесса-мать осталась довольна своими подопечными.

Но даже во время самых оживленных разговоров или нескромных перешептываний с дамами, играя в карты или хохоча во все горло, почти все офицеры не спускали взгляда с Исаковича, куда бы он ни двинулся, опасливо следуя за огромными бантами и лентами принцессы-матери.

Они знали, что их мужская сила пользуется известностью, гордились тем, что эту славу они несут и в немецкое царство. Весь Дунайский полк, так же, как и они, был осведомлен о том, что Исакович был любимцем при дворе Александра Вюртембергского, и сейчас их разбирало любопытство: остался ли он в сердце принцессы? Им было жаль обмануться в своих надеждах. Недовольные тем, что пора покидать такое приятное общество, они с досадой и в то же время со злорадством отмечали, что принцесса сторонится Исаковича и что он все больше сникает.

В сущности, Вук Исакович сам избегал принцессы-матери, хотя в этом и не было особой нужды, так как она и не стремилась к нему. Избегал смотреть ей в лицо, стоять возле нее. Разница между той, которую он помнил, и той, которую сейчас видел, была так ужасна, что он, как безумный, весь вечер бродил по залу с вытаращенными глазами, убитый тем, что злой рок судил ему пережить и это, и мечтал, чтобы все поскорее кончилось. И поэтому попрощался он с нею довольно небрежно.

Принцесса-мать выразила желание осмотреть лагерь. Вук Исакович пообещал к завтрашнему утру подготовить полк к ее приезду. Еще раз улыбнувшись усталой, но ехидной улыбкой, она сказала, что пошлет солдатам баранов, волов и пива, а офицерам — цыплятины, вина и овощей, и снова сунула ему под нос для поцелуя свою жилистую руку.

Таким образом, Вук Исакович вышел с полком на последний отрезок пути до небольшого городка Штукштадта на Рейне, где находился лагерь генерал-фельдмаршал-лейтенанта Йоганна Леопольда Беренклау, командующего авангардными войсками.

На противоположной стороне реки стояли передовые части французов, которые ни днем, ни ночью не прекращали стрельбы.

Главные силы австрийской армии всю весну 1744 года сосредоточивались на Рейне; медленно и опасливо, как улитки, они ползли через враждебную им Баварию и Верхний Пфальц, через колеблющийся Вюртемберг, через Баден и Гессен, чтобы обрушиться на французов, не забывая при этом, что за спиной у них — страшная железная Пруссия.

Главнокомандующий австрийской армии принц Карл Лотарингский не торопился двинуть свои полки на врага, он гонял их точно большое стадо то в одну, то в другую сторону и готов был принять любую заблудшую овцу, откликнуться на любой мирный шаг, исходи он даже от заштатного городка или села. И хотя на той стороне Рейна была его родина, земля его предков, он так привык думать по-австрийски, что почти не ощущал тоски по охотничьим угодьям, дворцам и даже престолу. Он был доволен женитьбой своего брата Франца на Марии Терезии и полагал, что и на брата, разумеется, возложат императорский венец.

Поэтому ему больше всего хотелось предоставить англичанам драться с французами; баварцев же с их претендентом на престол, саксонцев и всех прочих он глубоко презирал еще с прошлых войн. По-настоящему он боялся только пруссаков, которые били его уже несколько раз, хотя принц считал себя талантливее Фридриха, правда менее везучим, да и задачи у него были посложнее. Карл Лотарингский действовал на огромной территории, которая простиралась от Рейна до Силезии и которую ему предстояло усеять костями разноплеменных, необученных, невежественных солдат, что настраивало его — не удел солдат, а размер территории — на меланхолический лад.

Устав от скитаний по скверным дорогам от Рейна до Вены и обратно, принц радовался случаю отдохнуть и посмотреть итальянский балет или послушать французскую комедию, мимоходом он знакомился и сближался с малыми дворами, шутя ссорил и мирил принцев, княжества и города посланиями, подарками, угрозами и передвижением войск.

Постепенно он привык не делать разницы между своими придворными дамами и дворами и народами, с которыми его сводила судьба. И если объявлялся новый союзник, он говорил своей свите, что затеял любовную интрижку с таким-то и таким-то княжеством, что оно уже прихорашивается, чтобы больше ему понравиться; если за ужином, перед тем, как сесть за карты, говорилось, к примеру, о переговорах с Саксонией, он попросту замечал, что Саксония уже на сносях, а если генералы указывали ему на ненадежность позиций правого крыла в связи с возможными переменами в Вестфалии, он признавал, что будут трудности и что, к сожалению, придется лишить невинности и Нассау. И лишь время от времени, поглядев случайно из кареты на порабощенную, бедную, обнищавшую Баварию, на ее села, на измученных болезнями и голодом жителей, принц ощущал невыносимую скуку.