Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга вторая
— Дерут, здорово дерут — ответил купец. — Но кто половчее, обходят чиновников, потаенно торгуют. Особенно маломощные торговые люди, али, скажем, иноверцы и братские… — добавил он. — Им не дело совсем торговать, купцы для того есть. Вот бы и пошлинным сбором их отвадить от Кяхты, а то за них торговый люд отдувается…
Александр Николаевич спросил Прейна о директоре Кяхтинской таможни Вонифантьеве. Тот ответил, что слышал о нём, но знать не знает, не посчастливилось разговаривать, а купцы отзываются, будто деловой человек, с головой за порядки в торговле бьётся.
Радищев вспомнил свою последнюю встречу с Петром Дмитриевичем Вонифантьевым в Тобольске и решил непременно написать ему письмо, попросить его рассказать о начале торга на Кяхте.
Ему сразу как-то стало нудно и скучно с купцом. Он поблагодарил Прейна за привезённое письмо и оставил его двор.
— Заглядывай, сосед, — услышал он, — покалякаем о торговлишке-то…
— Будет нужда, наведаюсь, — ответил Радищев, а Прейн уже отдавал новые распоряжения приказчикам, громко кричал на них…
5Возвратись от Прейна, Александр Николаевич написал письмо Вонифантьеву. Ему давно следовало это сделать. Пётр Дмитриевич, как ни занят был своими делами по таможне, а ответил бы на интересующие его вопросы. Он знал Вонифантьева по службе в коммерц-коллегии, а ближе познакомился с ним при встрече в Тобольске, Обоих интересовал вопрос о значении Кяхтинского торга для Сибири и о характере торговли Китая с Россией. Они затронули тогда в разговоре учение Адама Смита, поднимавшего проблему о неограниченной свободе торговли между государствами. Адам Смит трактовал эту проблему однобоко и узко. Его учение защищал Вонифантьев. Радищев, наоборот, выступая против идей англичанина, возражал Петру Дмитриевичу.
Вспомнив разговор с Вонифантьевым, Александр Николаевич на какое-то мгновение мысленно перенёсся в Тобольск. Видно суждено ему во многих случаях жизни связывать свои воспоминания с этим сибирским городом. Тобольск был приметной вехой на его пути и, где бы он ни был теперь, ему придётся возвращаться к этому городу, к его истории, которую Радищев не успел ещё глубоко познать. А старина Тобольска являлась знаменательной страницей в истории русского народа и государства Российского.
Он подумал о том, что поделывают сейчас его тобольские друзья — Панкратий Платонович Сумароков, его сестра Натали, Михаил Пушкин, поэт с вихрастым хохолком Иван Бахтин? Что нового появилось в ежемесячном сочинении «Иртыш, превращающийся в Ипокрену»? Удалось ли его редактору Панкратию Платоновичу изменить характер публикуемых сочинений, смелее отражать окружающую жизнь, изобличать пороки и зло? Радищев не знал, что «Иртыш» прекратил своё существование в конце прошлого года в связи с жалобой духовенства на искажения христианского учения в сочинениях, печатающихся на его страницах. Но Сумароков оставался непреклонным в исполнении своего желания — он хотел видеть печатное слово Сибири, просвещающее её сынов, и вскоре, после прекращения выхода «Иртыша», предпринял новое издание «Журнала исторического, выбранного из разных книг», потом ещё одного журнала — «Библиотеки учёной, экономической, нравоучительной и увеселительной в пользу и довольствие всякого звания читателя».
И хотя по мнению Александра Николаевича, которое он высказывал ещё Сумарокову, «Иртышу» не хватало той смелости и остроты, с какой обличал крепостническую действительность журнал Николая Новикова, он разделял и оправдывал подвижнический шаг Панкратия Платоновича. Радищев усматривал в его деятельности — стремление быть полезным народу, заботу о просвещении сибиряков. Это было не только благородным поступком со стороны Сумарокова, но нужным отечеству и важным делом для окраины, какой была обширная Сибирь.
Под впечатлением воспоминаний. Александр Николаевич пересмотрел имевшиеся у него книжки «Иртыша». Он с удовольствием перечитал статью «Нечто к состоянию людей относящееся» автора, скрывающегося за инициалами «В. П.». Радищев не мог вспомнить, кто же, действительно, написал эту статью, хотя Панкратий Платонович с ним советовался по поводу неё, спрашивал его мнения и называл автора.
Автор статьи рассуждал о причинах войн, о вольности и рабстве, об аристократическом и демократическом правлении, наёмности и состоянии рабов. И хотя затронутые вопросы излагались бегло, Александру Николаевичу нравилось, что автор пытался ответить на них, по-своему осмыслить всё, что он читал и знал в литературе по этим вопросам.
В рассуждении о причинах войн чувствовался пересказ того, что ярко, сильно уже сказал в своём «Рассуждении о войнах» Николай Новиков. Автор статьи в «Иртыше» пытался доказать, что как бы ни были печальны и жестоки последствия войны, но когда она есть «справедливое защищение утеснённых против несправедливого утеснителя и мстительница нарушенной верности», такая война должна быть оправдана. Развивая эту свою мысль, автор статьи говорил, что потерять жизнь за спокойствие своих сограждан на войне — значит совершить благородный подвиг во имя своего отечества.
Много верных мыслей привёл автор статьи, ратуя за вольность и осуждая рабство. Появление таких статей в тобольском журнале радовало Радищева; оно отражало то брожение умов в России, которое всё больше и больше пугало самодержавную власть и заставляло Екатерину II опасаться за народное спокойствие.
Потом ему на глаза попали стихи Натали Сумароковой. Какой-то задушевной теплотой веяло от каждой строчки её стихотворения, передающего терзание влюблённого девичьего сердца.
Александр Николаевич перечитал стихотворение не потому, что оно поразило его своей поэтической новизной или силой, а скорее потому, что написано оно было Натали и вызвало в нём светлые воспоминания о встречах и разговорах с ней.
Утомился рок жестокийМучить нежные сердца.Или бедствам нашим вечноНе увидим мы конца?
Иль на то лишь мы родились,Чтобы щастья не видать;И отрад не обретаяДень рожденья проклинать?
Радищев не разделял настроения Сумароковой и не понимал, как можно было в её годы окрашивать жизнь нотками грусти, уныния и безнадёжности. И в то же время Натали Сумарокова словно предугадала исход своих первых чувств и развязку своих отношений с Радищевым этим стихотворением.
Тщетно нежностью взаимнойВспламенилась я к тебе.Можно ль двум сердцам нещастнымВоспротивиться судьбе?
Можно ль все её преграды,Нашей страсти одолеть?Без надежды осужденныМы любовию гореть…
«Прощайте, Александр, — сказала Натали тогда на берегу Иртыша, — больнее всего сознавать свершённую ошибку». Но была ли им свершена ошибка? Теперь, трезво оценивая свои чувства к Натали, Александр Николаевич подумал о том, что Сумарокова была бы менее мужественной подругой, чем Рубановская. И всё же Радищеву приятно было в эту минуту думать о ней: он сохранит о Натали хорошее воспоминание, как о юном сердце, полном доверчивости и чистоты.
Александр Николаевич перелистал ещё несколько книжек «Иртыша» и внимание его остановило стихотворение Ивана Бахтина «Сон». В нём поэт пытался обобщить глубокую мысль, поразмыслить над философским вопросом: в чём же следует усматривать бессмертие человека?
Радищев с особенным вниманием несколько раз перечитал стихотворение Ивана Бахтина, чтобы вернее понять мысль тобольского поэта, его ответ на вопросы, которым и он сейчас пытается дать обобщённое толкование.
Мысль о бессмертии, как её понимал Иван Бахтин, не расходилась с его рассуждением, излагаемым в трактате «О человеке, о его смертности и бессмертии». И это обрадовало Александра Николаевича. Он находил подтверждение своим мыслям в стихотворении Ивана Бахтина.
О, редкий человек! Достойный вечной славы!Благоразумия ты презри все уставы.Не слушайся его, ступай за мной вослед,И робость дней оставь: тебя бессмертье ждёт.Лишь редкие твои открой таланты свету;Но буде моему не веришь ты совету,То доказательствам моим теперь внемли:Пиит полезней всех жителей земли.Конченых он людей стихами исправляет;Вливает нежный дух в жестокие сердца,Нередко славный он на рифмах и творец;Он век златой поёт — поёт души спокойство,И словом первая наука стихотворство!
«Бессмертие человека в благородном служении отечеству, его полезной деятельности на благо народа, — думал Радищев, — человек будущее своё определяет настоящим, да, настоящим!»
И хотя тобольский поэт Иван Бахтин слишком преувеличивал полезность своих деяний, намереваясь стихами исправлять конченых людей и вливать нежность в жестокие сердца, Александр Николаевич прощал ему это поэтическое преувеличение. В стихотворении «Сон» как-то по-новому его взволновал ответ поэта на вопрос о бессмертии человека.
