Ф. Самойлов - Вася Алексеев

— Господа, — сказал он хорошо поставленным адвокатским баском, — прошу рабочую группу проследовать со мной в другую комнату. Там будет наше заседание.

Он пожимал всем руки с видом гостеприимного хозяина и звучно называл свою фамилию, повторяя каждый раз:

— Кулябко-Корецкий, очень рад познакомиться.

Рабочих было десятка два. Они пошли за Кулябко-Корецким. Богатая публика молча расступалась, давая им проход.

— Я счастлив приветствовать в этих стенах представителей петроградских рабочих и считаю своим приятным, долгом познакомить вас с целями нашей деятельности в обществе, которые несравненно шире, чем можно судить по названию. Мы не ограничимся борьбой с засильем немцев вокруг престола. В трудную для России годину мы видим свое призвание в сплочении сил народных для достижения глубоких перемен в самом существующем строе…

Кулябко-Корецкий говорил уверенно и гладко, сопровождая свои слова округлыми жестами. Всё выдавало в нем привычного оратора. Он хорошо владел голосом и явно наслаждался плавным течением своей речи.

— А какой строй вы хотите установить? — перебил оратора Вася.

Тот снисходительно посмотрел на него, оглядел сидящих в комнате, как бы давая понять, что с полной откровенностью высказываться тут не может, и стал говорить что-то о демократии, уже имеющей свои высокие традиции в ряде союзных России европейских государств.

— Так это же демократия для богатых, а что вы собираетесь дать простому народу?

Вася уже имел представление о благообразном старике со сладким голосом и наружностью патриарха. Полулиберал, полуэсер. Надо было, однако, чтобы все собравшиеся хорошенько разглядели этого зазывалу из малопочтенного заведения, каким было «Общество четырнадцатого года».

— Свобода — это благо для всех. Мы видим свою миссию в объединении самых широких слоев, самых разнообразных демократических сил и не желаем никаких ограничений, никаких партийных шор.

— А к войне как относитесь? Вы за войну или против?

На этот вопрос нельзя было ответить расплывчатыми и уклончивыми фразами.

— Мы считаем победу России в войне первейшим условием завоевания свободы и стремимся к объединению во имя торжества над врагом.

— Вот и выяснили…

— Ура, ура! Мы рады помереть за батюшку-царя, — насмешливо протянул кто-то из путиловцев.

В комнате стало шумно. Адвокатский бас потонул в гуле голосов. Только несколько человек поддерживали Кулябко-Корецкого. Большинство было с Васей. Это стало настолько явным, что Кулябко поспешил закрыть заседание:

— От имени правления общества я благодарю вас за участие. Мы еще соберемся позднее, чтобы более обстоятельно обсудить цели, стоящие перед рабочей группой.

Следующее заседание было незадолго до Нового года. Кулябко-Корецкий, видимо, основательно подготовился к нему. У подъезда стояло еще больше карет и тот же автомобиль, что в прошлый раз. Рабочих собралось человек пятьдесят. Кулябко-Корецкий вошел в комнату, почтительно пропуская перед собой какого-то господина во фраке. Он объявил, что к ним приехал один из главных (руководителей общества депутат Государственной думы князь Мансырев, любезно согласившийся изложить перед собравшимися представителями рабочего класса свои мысли о целях общества.

— Прошу, ваше сиятельство, — обратился Кулябко к Мансыреву.

В комнате хмыкнули. Мансырев строго поглядел на собравшихся и стал говорить на тему о том, что любовь к России должна быть не покорной, а активной, побуждающей к сплочению, к укреплению власти, к жертвам на алтарь отечества.

— Авто ваше стоит у парадного? — опросил вдруг Вася.

— Мое, только не понимаю, какое это имеет отношение к делу, — растерянно ответил князь.

— Отношение очень даже прямое. От нас вы требуете, чтобы мы последнюю рубашку с себя сняли для победы, а сами автомобиль не отдадите. Да еще шофер вас катает, небось отсрочку от призыва выхлопотали ему…

В комнате одобрительно загудели. Кулябко-Корецкий поспешил на выручку князю. Он заговорил о высокой деятельности, которую тот неутомимо ведет, стремясь единственно к благу возлюбленной отчизны. Потом предложил перейти к конкретным решениям, избрать бюро для установления связи с военно-промышленным комитетом и «прогрессивными силами в Государственной думе».

— Нам с ними не по дороге, — громко сказал Вася, — рабочий класс их не поддерживает и никогда поддерживать не будет. И нечего с ними связываться.

Мы не станем помогать им в обмане народа. Предлагаю принять резолюцию о том, что мы стоим за свержение самодержавия, за прекращение грабительской войны.

Нет, и на этот раз Кулябко-Корецкому не удалось провести заготовленные решения. После долгих споров он ушел вместе с князем, что-то сокрушенно гудя ему в ухо. Вася задержался в комнате. Там были товарищи с других заводов, надо было с ними поговорить. Когда он выходил, Мансырев стоял у своего автомобиля с господином в богатой шубе. До Васи долетели обрывки фраз:

— Седовласый провокатор… зараза социалистического всечеловечества… Подрывают основы…

Князь очень сердился.

— «Седовласый провокатор» — это он Кулябку честит так, — усмехнулся Вася. — Характеристика верная, между прочим. А тот так старался, просто руки его сиятельству лизал…

Новый год

Новый год решили встречать за городом. Из-за этого неожиданно вышел спор.

— За городом — это будет даже шикарно, — сказал Ваня Тютиков, — совсем как аристократы.

Вася резко повернулся в его сторону:

— А тебе хочется подражать аристократам?

— Ну, они-то знают, как жить…

Вася вскипел:

— Вот сколько рабского еще оидит в нас! Что такое аристократия? Классовый враг, если по-марксистски определять, враг, не достойный ни малейшего уважения. Это растленная свора, у которой был кумиром Гришка Распутин. Сперва молились на него, потом прикончили и спустили под лед. Вот как они умеют жить! Так в чем же тебе хочется подражать им?

— Не горячись, — сказал Тютиков. — Я же и не знаю толком, как аристократы встречают Новый год.

— Всё равно! Есть это: собираемся революцию делать, а робеем перед офицерскими эполетами, перед цилиндром или котелком. Веками в нас рабское преклонение вколачивали. Пора освобождаться от него. — Он рассмеялся; — Ты же сам лучше десятка этих господ.

Его вспышки проходили так же быстро, как начинались. А против поездки за город он ничего, конечно, не имел.

В Разливе жила сестра служащей больничной кассы Ольги Зильберберг. Она занимала отдельный домик, стоявший в стороне от поселка. Собраться там было удобно.

Вася позвал на встречу Нового года Настю. Она согласилась не сразу:

— Что дома скажут?

Но домашнюю баталию выдержала твердо. Отец и мать долго расспрашивали, кто будет, что за выдумка — ехать в лес?

— Стыдно это — порядочной девушке отправляться на ночь куда-то с парнями, — решительно заявил отец.

— Так ведь парни наши все, знакомые. Я с Васей поеду.

— Васька малый хороший, да в голове у него много лишнего. Женихом он тебе будет, что ли, Васька?

Настя залилась краской:

— Почему обязательно женихом? Хороший он, вы же сами говорите…

Вася нравился ей, кажется, и она ему нравилась, но они виделись редко, очень уж беспокойной была его жизнь. И говорил он всегда о политике, о забастовках, о положении на фронте. Разве женихи так говорят?

Но он готов был заговорить с ней о другом.

В Разлив они ехали вместе — сперва на трамвае, потом, от Новой Деревни, на игрушечном поезде узкоколейки. Паровоз-кукушка, коротенький и шумный, тащил поезд медленно и подолгу стоял на станциях. Он ждал встречного, а казалось, что просто отдувается с дороги и набирает силу. На станциях входило и выходило много народа. В вагон врывался колючий ветер, и сразу становилось очень холодно, ноги стыли всё время. Настя жалела, что поехала в ботинках. Надо было надеть валенки, да ей показалось, что неудобно.

— Слыхала, Петя-то Александров женится на Жене Федоровой, — сказал Вася. — Всё дразнили их ребята — жених и невеста. А они и правда! Скоро будем гулять на свадьбе. — Он помолчал минуту. — В церкви венчаться решили…

— А как же иначе?

— В том-то и загвоздка. В других странах люди записывают свой брак в мэрии, и всё. У нас обязательно в церковь иди… Женя говорит — дети родятся, их незаконнорожденными будут считать, на улице худыми словами обзывать станут… Всё это я понимаю, но в церковь никогда бы не пошел, что бы мне ни говорили. Как я пойду туда, если не верю в бога, если считаю религию злостным обманом?

— Но ведь Женя правильно говорит о детях. Разве дети виноваты?