Сухбат Афлатуни - Поклонение волхвов. Книга 1
Барабанщику дурно, барабан валяется рядом.
У кого-то еще из висящих падают портки — или им помогают упасть? — то же самое зрелище. Подъятая палица. Ствол царь-пушки.
Он узнал об этом случайно, хотя и требовал всех деталей. Но эти детали от Него укрыли — фиговым листком молчания. Потом все же кто-то проболтался; плохо держатся в России фиговые листки. Он побледнел. Пять восставших членов, глумливо торчащих в Его сторону.
С тех пор Он разлюбил казнь через повешение.
Казненных похоронили на Голодае. Фидель, чудесный пес, вскоре тоже околел. Государь велел похоронить верного друга у того самого пруда, подле Кагульского памятника. Государь любил собак.
А боль в спине стала навещать Его, то реже, то чаще.
Теперь, читая о новой неслыханной секте, Он снова испытал ее. «И влияние этой секты все возрастает, так что даже докатилось до киргизской степи».
Главным сообщителем этих сведений значился безвестный фельдшер форта Новоюртинска Афанасий Казадупов.
«И оттого, что внешнего поведения Волхвы, или Рождественцы, — как и прочие христиане, то уличить их в ересях труд не малый, и они, тем пользуясь, распространились с Кавказа, и уже в других частях России, особо в южных и восточных ее пространствах, оступились в тот же блуд. Сообщают, что примкнули к ним уже многие из других сект: раскольники, хлысты, скопцы, незванцы, дыромоляи, юрьевденцы, бегунцы, братчики, синеозерцы, четверговцы, сухоеды, мокроеды, антоновцы, петровцы, усть-галилеяне, курья-слепота, безризники, енохиане…»
Он опустился на козетку, поймал бисерную подушечку, подоткнул под спину.
Холод сжал Его. Холод страны, где Ему не согреться.
Он видит себя скачущим по ее ледяным просторам. В руке Его свет. Люди попадаются Ему. Один, два, три, много. В тряпье, в обновке; с красноватым глазком. Он проносится мимо; свет в деснице Его: он ищет Народ. «Мы — народ!» «Я — народ!» Он не слышит эти возгласы, тающие позади. Он летит, разбрызгивая копытами человеческую глину, гиль, залепленные снегом рты; фонарь в руке Его. Проносятся и гинут за спиною, в болотных испарениях, секты и расколы — «Мы, мы — народ!» — прочавкивают под копытами иноверцы-инородцы; конь переносит его над этими сгустками; фонарь расталкивает мрак. Толпы густеют, ноги лошади вязнут в них; «Я… и я… и мы — народ! народ! На…» «Нет», — знает Он, направляя на них луч — толпа на свету разваливается в отдельные комья ледяной слизи, в индивиды, в человеки… Но он не ищет человека — он ищет Народ… И вот впереди распласталось утро, и всадник наконец видит Его: огромный, светящийся, Народ стоит перед ним, шевелясь. Посмеивается, прикрывая дымящееся ротовое отверстие мохнатым щупальцем. «Нет! — шепчет всадник, роняя фонарь, падая с пригнувшейся лошади. — Нет!..»
— Нет… — хрипит Государь, схватясь за спинку козетки.
Бисерная подушечка, подарок любящих дочерей, падает на пол.
Арапчата звенят «Турецкий марш».
«Си, ля, соль-диез, ля, до!»
Кланяются арапчата.
«Нет…»
Государь любит свой Народ. И пока Он жив — си, ля, соль-диез, ля, до! — Народ будет благоденствовать; Его народу не будет угрожать отмена крепостного права — единственного права в этой стране (все остальные права — вымышленные, намалеванные, как театральные задники, заезжим декоратором-французом).
Поднявшись и держась за поясницу, Он подошел к часам, нажал на нужный завиток. Си, ля, соль-диез… Перезвоны запнулись. Застыли арапчата. Выдвинулся секретный ящичек.
Он извлек из него шкатулку.
«Я царствую… но кто вослед за мной приимет власть над нею? Мой наследник! Безумец, расточитель молодой… Едва умру, он, он!»
Опять Пушкин. Невозможно думать, дышать: везде Пушкин. И все верно, все точно. Безумец, расточитель молодой, сынок Александр Николаевич спит и видит, как освободить крестьян. «Доказывать не стану я, хоть знаю». Да, Он знает. Он знает, что Наследник это сделает, и это будет конец. Медленная агония, а потом… Потом все рухнет.
Раскрыл шкатулку, извлек небольшой эмалевый медальон.
Женское лицо. Бледность, улыбка, глаза.
«Barbe…» — провел указательным пальцем по ласковой поверхности.
Кроме портрета, в шкатулке было ее первое письмо.
С просьбой о помиловании брата. С чего все и началось. Он помиловал ее брата. Он помиловал всех этих негодяев.
Только ради нее.
И еще одно письмо. О рождении в 22 день сего сентября у дворянской девицы Варвары Маринелли сына Ионы.
Девицей, разумеется, она не была, имелся муж, но с мужем улажено. Поднят из пыли, обласкан и отправлен подальше, в степь, к киргизцам.
Иона.
Теплое, избяное имя.
Не совсем романовское, конечно. Романовы любили: Александров, Николаев, Константинов, Павлов. Греческие и римские имена, гармонировавшие с питерскими колоннадами и порталами. Он положил конец порталам. Национальный период, господа. Маковки, тройки с бубенцами, песни о деревьях и их платонической любви.
И — Иона.
И Он — как когда-то его венценосная бабка, просвещенная и суеверная, — тайно приказал составить гороскоп младенца. Прочитав, остался доволен. Созвездия не поскупились на дары: нанесли младенцу «под зубок» сияющих своих кренделей и баранок. Обещал путь к самым вершинам славы.
Хватило бы Ему на это сил и времени.
Ради того, чтобы не допустить революции в стране, Он готов пойти на революцию в династическом порядке.
Он где-то слышал, что изначально «революция» означала вовсе не бунт, а просто круговращение планет. Плавное движение по кругу. Что ж, Он готов стать таким революционером, вернуть Россию на круги своя.
Но прежде Он совершит революцию в международных делах.
Новый, Иерусалимский, Конгресс.
Три монарха в канун Рождества въедут в Иерусалим; три христианских исповедания: Православие, Католичество и Лютеранство. Рождественский ветер плещет гривами лошадей, отблески лампионов заливают дорогу. Чрез Яффские ворота въезжают в цитадель; в лицо — жаркий гул толпы. «Где есть рождейся Царь Иудейский? Видехом же звезду Его на Востоце и приидохом поклонитися Ему». Слышав же это, турецкий наместник Мехмет-Паша встревожится, и весь Иерусалим с ним. Впрочем, Мехмет-Паша, французский прихвостень, к тому времени вряд ли усидит… Монархи приветствуют толпу. Но не задерживаются: скачут в Вифлеем, что ничем не меньше во владыках Иудовых; дорога озарена огнями. «Ты, Вифлееме, земля Иудова» — вот он, Вифлеем, вырастает и пахнет дымом и молоком. И, войдя в Рождественскую церковь, возрадуются монархи радостью весьма великою. И Он, и Франц-Иосиф, и даже этот олух Фридрих-Вильгельм — все возрадуются…
В этой церкви, среди молений, Он и встретится с Ним.
С Ионой.
Как бы невзначай обратит внимание на детское лицо в толпе.
«А что это за отрок?»
Сколько тогда будет Ионе? Два года, три?
«Так вы говорите, убогие, из самой России пришли?»
Паломники кивают, распушась бородами; протягивают Ему младенца. Вспышка магния — на дагерротип для вечности. Он берет Иону на руки. Все переглядываются; впрочем, все знают, что Он любит детей. Лик Младенца с алтаря глядит, колеблясь; колеблются язычки лампад; мерцает над алтарем Серебряная звезда. Потом — конгресс в Иерусалиме, пальмы, журналисты, унижение Франции; все это — под стук строительных топоров: Он начнет перестройку этого азиатского захолустья; академик Тон уже получил задание и погрузился в чертежи.
Из Иерусалима Он вернется вместе с Ионой — будущим спасителем России.
Второе донесение Он соизволит прочесть завтра.
Донесение о неожиданном и пока еще неясном объединении киргиз-кайсацких племен и о каком-то Лунном походе.
Новоюртинск, 21 февраля 1851 года
Медленно догорала зима, дымя слабеющими снегами, намокая оттепелью. На Обретение главы Иоанна Крестителя завела вьюга свою Иродиадину пляску, но к полудню пробилось солнце и весело потекло с крыш.
Дела в крепости шли своим зимним чередом. Николенька работал над чертежом ремонта и перестройки церкви; службы шли пока в боковом приделе, подальше от трещины. В главном, запертом на починку, царил холод и будто слышались даже какие-то разговоры. Говорили, что на Рождество из главного придела доносились тихая музыка и голоса.
Комиссия всю зиму обсуждала наказание за ношение длинных волос. Ночью заседания перемещались за ломберные столики; и хотя выигрывала и проигрывала она самой себе, однако проигрышей сделалось так много, что возникла потребность в деньгах. Комиссии пришлось требовать взятки авансом, в счет обнаружения будущих, пока еще не вскрытых, нарушений. Новоюртинцы откупались из последних сил, на Комиссию стали поглядывать уже криво и без патетики.
— Поскорее бы уж весна! — восклицал Пукирев.
Прихода весны он ждал не из одних поэтических соображений. Весною возобновлялось почтовое сношение; надеялся, что письма и инструкции развеют накопившийся туман.
