Олег Фурсин - Барнаша
Он стал тем, кем захотел стать после первого большого поражения своей жизни. Он предводительствовал фарисеями, заседал в Синедрионе рядом с членами изгнавшего его когда-то клана. Он был уважаем, богат и известен, имел учеников и последователей. Но…
Но сын его тоже не станет священником, он станет учеником Иисуса Назорея. Это стало известно сегодня, в ходе разговора с первосвященником Каиафой, и Шаммаи не мог прийти в себя от гнева и разочарования. Если сын его и был вторым большим поражением, то это было его личное горе, его боль. Он не собирался ещё и усугублять её, сделав сына соглядатаем, присматривающим за безродным бродячим пероповедником. В глубине души, в том её участке, где не царствовала Тора, он старался любить — и это иногда получалось, — сына, уважал его за наличие собственного мнения, за следование своим идеалам. По-своему, ошибаясь, быть может, кидаясь в крайности, тот старался идти путями Господа. То же, что предлагалось теперь Шаммаи, было в его глазах полным предательством всего. Но выхода не было, условия были поставлены жёсткие. Они касались его дальнейшего пребывания в Синедрионе, его возможностей иметь учеников в качестве всеми уважаемого Книжника. Словом, всего, что ему до сих пор оставил ещё клан Ханана в жизни.
Следовало срочно вызывать сына. Следовало просить его об услуге. Не просить — умолять, ибо вся жизнь Шаммаи была в том, что у него собрались отнять, не прими сын условий Каиафы. Но прежде всего, надо было понять, что собой представляет человек, к которому Иуда должен был идти в ученики.
— Дело не в том, какие у него замыслы, — путано объяснял Шаммаи Каиафа. — Дело в том, к чему всё приведет, если его замыслы осуществятся. Он опасен, как чума, и его следует уничтожить, ибо если он сам по себе и не бунтовщик, то замыслы его уже превращают его в бунтовщика. Он не занимается политикой, не призывает к мятежу, он даже согласен, что надо платить римские налоги. И при этом провозглашает, что суббота для человеков, а не человек для субботы. Не признает различий между римлянами, иудеями, эллинами — все они для него просто люди, и над всеми — Господь. Он хулитель Храма, хотя считает его домом Отца небесного, он хочет навести там свои порядки. И за ним следует народ. Многие признают его Мессией, вот что опасно!
— Это бесхитростный, добросердечный человек, который никому не хочет зла, — говорил один из бывших учеников Шаммаи, видевший Иисуса. При этом у него был такой вид, будто он грезил наяву. Взгляд у него становился отрешённым, когда он говорил об Иисусе, он утверждал, что Иисус — тот, кто других поднимает из могил, кто способен воскрешать мёртвых, излечивать любые болезни.
— Однако, этот царь нищих и его нищие приверженцы всё же не гнушаются собственностью, — говорила ему Мариам, жена. У него в почитателях много женщин, обладающих домами и богатствами, и он с учениками часто останавливаются в этих домах, и пируют в них. Я слышала, у них даже есть собственный казначей, и говорят, что он не прочь запустить руку в общий кошелёк, который ему доверили…
Мнений было много, понимания — никакого. Шаммаи решил одно: чтобы там ни было, надо вызывать сына. Он поставит на колени мать и сестру Иуды, будет умолять сына сам, пусть тоже на коленях, уже не важно. Лишь бы не потерпеть окончательного и сокрушительного поражения в своей жизни на пороге её конца. Всё что угодно, только не это.
18. Письма 1
* * *К — Гаю Понтию Пилату, привет.
Я сержусь; мне не ясно, должен ли, но я сержусь. Пребывание твоё в Иудее не бесполезно, но и ошибки твои мне ведомы. Последняя затея с акведуком неплоха. Нет нужды объяснять мне, как нужен восточному городу с его пылью и грязью акведук. Вода требуется для питья, для омовений, для поливки садов и пр. Зная склад твоего ума, не сомневался в том, что деньги ты изыщешь, не отягощая карман Тиберия ненужными тратами. Я не ошибся в тебе — 200 стадий[123] от города! У тебя талант градостроителя, и я всерьёз подумываю о том, чтобы развивать его в тебе. Поздравляю тебя, ты неплохо поработал, и деньги нашел, где следовало — в священном хранилище иудеев. Но к чему весь последующий шум?
Следовало объяснить неблагодарным негодяям, с которыми тебе приходится иметь ныне дело, что это их страна, их город, и соответственно — их вода, которую не унесет с собой Рим. Особо непонятливых можно было запомнить, и поучить их благодарности и стремлению к чистоте, не устраивая из этого публичного зрелища. А что сделал ты? Крики усмиряемой тобой палочными ударами толпы достигли ушей Цезаря. Ты же не в первый раз раздражаешь божественные уши.
Припоминаешь? В первый раз это были твои солдаты со щитами в Иерусалиме. Половина Иудеи поклялась умереть, но не допустить изображений императора в свой Священный город. Цезарь был бы рад исполнению их клятвы, кому же из венценосных особ приятно слышать, что их выставляют откуда бы то ни было. Правда, очередные волнения были бы весьма некстати. Но ты, словно желая вывести меня из терпения окончательно, повесил на стенах дворца Ирода те же золотые щиты с изображением императора. И снова жалобы к Тиберию. Он должен быть тебе страшно благодарен, думаю, при упоминании твоего имени он скрипит зубами.
И теперь ты вновь подставляешься под гнев императора. Сеяну стоило немалого труда уговорить Цезаря оставить тебя в Иудее. Он использовал всё своё влияние, весь свой пыл. Понимаешь ли ты, что это значит?
Думаю, влияния Сеяна и моих связей хватит, чтоб удержать тебя и в следующий раз, и раз за разом, до десяти раз. Не стану этого скрывать от тебя, наши позиции сейчас значительно укрепились. Но захочу ли я это сделать — вот в чём вопрос. Друг мой Пилат, ты, хоть и воин, но давно не юнец, пора научиться быть осторожным. Открытая атака на врага, согласен, упоительно-прекрасна. Несёшься вперед, сносишь всё на своем пути, вперед, к победе! Но разве ты не знаешь, что в твоей должности необходимы скорей отступления, маневры, лавирование?! Ты ставишь под угрозу выполнение моих планов, а я, как ты знаешь, не прощаю подобных ошибок, во всяком случае, не трижды! Сделай милость, не делай больше глупостей, иначе я забуду о нашем прошлом.
Впрочем, ты её уже сделал, очередную глупость, догадываешься ли, какую? Забрав деньги иудеев, ты выслал золото в Рим. Затея с акведуком позволила сделать это, послужив удачным прикрытием. Хотя, по договору, сначала серебро из Рима должно было бы приплыть к берегам Палестины. Сеян гордится твоим успешным покушением на сокровища иудеев. Он удивительно похож на моего старшего брата. Он прощает тебе всё, как когда-то прощал Германик. Мой брат и любил тебя за твою безрассудную храбрость. Я бы даже сказал, наглость. Я же предпочитаю точное исполнение задуманного, требующее немалого напряжения сил. Твои дерзкие наскоки нравятся мне всё меньше.
По второму, для меня не менее важному вопросу, всё не так плохо, как кажется. Здесь следует думать головой, а я помню с детства, что это у тебя не всегда хорошо получалось. Но я тебя выручу, впрочем, как всегда. Я думаю, что нашёл выход. Скоро в Иерусалиме появится египтянин, Ормус, один из учеников друга Сеяна. Как ты увидишь, он жрец, я выписал его из Александрии. Уверяю тебя, что этот человек — именно тот, кто нам нужен. Ему нет равных в знании религий и культов, он обладает рядом необыкновенных способностей. Его посвятили в некоторые подробности наших планов, Сеян занимался этим. Ормус едет к тебе с определёнными предложениями, но у него нет тех полномочий и возможностей, какие даны тебе. Вы нужны друг другу, он сумеет удержать тебя от необдуманных поступков, а ты найдешь применение его знаниям и способностям. Не стану объясняться подробнее, ты понимаешь. Надлежит быть кратким там, конечно, где можно; краткость в подобном письме извинительна. Будь здоров.
* * *Сеян — Понтию Пилату, прокуратору Рима в Иудее, привет.
Твоя любовь к обмываниям способна вызвать умиление и восторг у всех, кроме меня. Не подражаешь ли ты твоему праведнику, Иоанну? Мне не нужен акведук в Иерусалиме, на тебя же одного иудеи запаслись бы достаточным количеством воды, вряд ли хватило бы смелости отказать Риму в подобных пустяках. Подвести к городу воду с расстояния в 200 стадий — это ли не подвиг Геркулеса?
Ты, может быть, ждал ещё и благодарности? Насмешил же ты меня. Но для тебя урок, а ты, сколько я помню, понятлив. Желают быть неумытыми — пусть не моются. Впрочем, пустяки, не сказал бы, что пришлось держать волка за уши[124], всё было просто и легко. Я просил, и мне не отказали. Цезарь милостив ко мне сверх всякой меры. Ты прощён. Но впредь воздержись от благодеяний. Даже за их собственный счёт, а уж тем более за наш. Вот тут моё заступничество может не помочь.
Хочу предупредить — не очень нравится мне эта египетская мумия Ормус. Скажу откровенно — ты излишне прямодушен, когда надоест прятаться и выжидать, ты можешь и сорваться. Жрец же обладает способностью ждать в засаде месяцами и подкрадываться незаметно. Но в своём деле он великолепен, мне приходилось это видеть. Не знаю, правда, что ему делить с тобой, не прокураторство же, в самом деле. А всё же чувствую опасность, и хочу поделиться с тобой. Не так уж много на этом свете людей, которых я уважаю.
