Антон Дубинин - Белый город

  По пути до Атталии случилось много разного.

  Под Хонами погиб мессир Аламан. Странно — судьба, видно, готовила ему смерть в этом походе, но по ее замыслу благородство рыцаря должно было увенчаться смертью легкой и безболезненной, и как только выдался удобный момент — госпожа Судьба принялась за воплощение своей идеи. К счастью, Аламан не мучился долго — могучий удар рассек ему голову, и он умер почти сразу. «Госпо… — начали его губы, извергая сгусток крови, — …ди, прими мою душу», — закончил он уже на том свете, представ перед Сеньоровым троном. Ален очень сильно плакал, когда его хоронили, — да что там, мессир Анри тоже оплакивал верного де Порше, хотя слезы и отдавались у него болью во всех ранах сразу. Впрочем, потом ему стало так плохо — к вечеру разбушевалась лихорадка и начался жуткий жар — что юный вождь и скорбеть забыл. Тогда, признаться, думали, что пришел его последний час, и Ален даже сбегал за священником. Явился сам епископ Труаский и долго терпеливо ждал, когда же умирающий начнет ему исповедаться. Но Анри, придя в себя, вместо исповеди отослал служителя Господа прочь, присовокупив несколько вольных описаний его внешности — так что только тяжкая болезнь извинила горячего графского сына, иначе не миновать бы ему крупной ссоры. Признаться, сгоряча разгневанный рыцарь сравнил пожилого священника с немолодым уже, видавшим виды бородатым животным — козлом. Наверно, причиной тому была игра света и тени в тесной крытой повозке. Потом пришел черед неудачливого доброхота.

  — Ты что же, уморить меня задумал? — гаркнул Анри на верного слугу, который неуверенно притворялся пустым местом возле его скорбного ложа. — Незачем мне еще… на тот свет провожатые! Поди, дурачина, лучше лекаря позови — а то проклятое плечо опять дергает…

  Так и не удалось Алену всласть поскорбеть о потерянном друге. В страхе потерять Анри он почти забыл про Аламана. Зато этой же самой ночью, словно платя долги, он начал складывать песню, которой тот так просил — и не дождался… Песню про другого рыцаря христианского, чья голова скатилась, вытаращив глаза, со стен Антиохии пятьдесят лет назад…Про Раймона де Порше, который, наверное, сейчас уже повстречался со своим внуком на улицах небесного Иерусалима. Наверное, ведь их в одно и то же место отправили?.. Как вы думаете?..

 …Но песни Ален не дописал — заснул. Бумаги, чтоб записать то, что сложилось, под рукою тоже не было, и песня отложилась до лучших времен. «Вернусь живым — напишу», — обещал мальчик Аламану и провалился в сон.

  Дня через два смерть еще раз побывала поблизости — умер Жерар. До последнего часа он оставался верен себе: когда на рассвете Ален принес ему водички, тот был уже совсем плох, но все равно скривился и пробормотал что-то едва слышное.

  — Что, мессир? — Ален наклонился пониже, и горячий шепот обжег ему щеку:

  — Смотри, как держишь чашку, виллан безрукий… Ты меня… всего облил, болван. Тебя… надо приказать… выдрать вожжами.

  — Простите, мессир, — у Жерара была изжелто-бледная кожа, и на лице уже рисовала свои паутинки смерть. Воспаленная рана его, — та, на животе — гноилась и жутко воняла. Наверное, он очень страдал. Кроме того, вонь — для юного красавца вещь, наверное, нестерпимая… Особенно когда исходит от него самого. — Простите, Бога ради… Вас не перевернуть на бок? А то, наверное, вы уже…

  Пролежни и в самом деле были. С болью, закусив нижнюю губу, отчего лицо его вдруг стало трагическим и почти детским, Жерар отвернулся в сторону, выдавил что-то неразличимо тихое.

  — Что вы говорите, мессир?.. Так перевернуть?..

  — Я говорю, да по… да пошел ты!..

  Повозку слегка тряхнуло — это в нее впрягали коней. Жерар не выдержал и громко застонал… Через несколько часов, во время краткого привала, когда Ален и Сибилла пришли менять ему повязку, Жерар уже был мертв. Исповедался и получил отпущение он еще вчера.

  — Отмучился, бедняга, — спокойно сказала Сибилла, размашисто крестясь. — Ну, к тому оно и шло, к тому и шло. Упокой Господь его душу, молоденький совсем… Ладно, Ален, сынок, давай-ка к Жюльену, его тоже перевязать надобно, а потом ты — к графу, доложить про такие дела, а я — за монахами. Закопать его надо, что ему тут с живыми-то ехать, — только смердеть… — и, наклоняясь к другому раненому, погруженному в тяжкое забытье, она позвала совсем другим, деловым голосом:

  — Ну, Ален, за работу, — приподыми-ка его…

Ален, с трудом проглотив стоявший в горле огромный комок, на ватных ногах двинулся вперед, косясь на Жераровский труп. Мертвый его недруг был спокоен и красив лицом, тот внутренний мир, которого юноше не доставало при жизни, теперь коснулся его запавших сомкнутых век. (Сомкнутых. Будем надеяться, что он не очень страдал. Будем надеяться, что он умер во сне.) А легкий темный пух его первой бороды слегка заострил черты, и покойник уже не казался балованным самолюбивым мальчишкой — здесь лежал молодой крестоносец, не дошедший до Йерусалима. Бывают лица, которые уродует смерть. А бывают и те, которые она красит.

 …Ален с удивлением понял, что слезы текут у него по щекам, только когда одна капля сорвалась и упала ему на руку… На руку, придерживающую раненого за плечо.

  Мессир Анри тоже за время болезни оброс бородой, которую никогда бы не согласился отпустить по доброй воле. Борода у него выросла чуть темнее волос, рыжеватая и очень жесткая. Росла она неравномерно, клочьями, и наследник Тибо приобрел из-за этого несколько разбойничий или нищенский вид. Немало тому способствовали глубокие тени вокруг глаз и хриплый больной голос.

Когда Ален явился к нему с вестью, что Жерар умер, тот прикрыл глаза воспаленными веками, помолчал в боязливом почтении, каким смертный встречает в разговоре имя смерти. (А он все-таки получил, что хотел. Он умер за вас, монсеньор.)

  — Ну, что же. С миром, значит, отошед… Ты, Ален, возьми себе его доспех.

  — Мессир!..

  — Возьми, возьми, нечего спорить, — Анри нетерпеливо отмахнулся рукой. После того, как в день Аламановой смерти миновал жуткий кризис, юный граф, кажется, выдержал решающий бой с болезнью и теперь по всей видимости шел на поправку. — Жерару, бедняге, он уже не понадобится, а тебе придется почти что по росту. Ну, разве что чуть великоват… — Анри смерил своего слугу насмешливым взглядом. — Тебе-то пригодится кольчуга, ты же недавно… весьма геройски сражался. Если и дальше так пойдет…

  — Слушаюсь, мессир.

  Случай, о котором упомянул мессир Анри, и впрямь имел место на третий, не то четвертый день после отбытия войска из Лалиша. Турки, шедшие в некотором отдалении, но все же по пятам потрепанной франкской армии, напали откуда-то сбоку на наименее защищенную часть армии с целью отбить обоз. Ударили они быстро и сильно, так что основная часть войска не успела толком перестроиться для обороны; франки были обессилены, и это единственное, что их извиняло — таких нападений по дороге произошло штук десять, и почти все они удались.

  Так вот, турки ударили сбоку, слуги и беззащитные пилигримы приготовились обороняться чем попало — и Алену повезло более других. У него было копье. Собственно говоря, это было рыцарское копье мессира Анри — длиннющее, футов в восемь, с синим ясеневым древком. Конь Мальчик опять отбывал тяжкую трудовую повинность — тянул одну из телег; потому Ален не ехал верхом, а восседал на этой телеге и приводил сеньорово оружие в порядок. В тот момент он как раз счищал ржавчину с граненого наконечника, тоскливо размышляя, что многое бы отдал — лишь бы снова увидать мессира Анри в седле, с копьем наперевес… Его задумчивое забытье было прервано воплями, сначала он ничего не понял — это была первая вылазка подобного рода, — но понятливость его резко обострилась, когда сквозь толпу ломанулись стремительные конные фигуры в остроконечных шлемах, и повар Пьер, разрубленный от плеча до пояса, без единого звука развалился надвое, разбрызгивая кровь.

  Ален всадил копье в лицо коннику, в темное неразличимое пятно, от которого мальчик успел разглядеть только белую полоску оскаленных зубов. Враг свалился с коня, не успев, на свое счастье, разглядеть, кто его убил… Гнедой скакун турка по инерции еще продолжал движение, запрокидывая прекрасную свою, точеную голову, и Ален увидел совсем близко от своего лица его раздутые ноздри. Он схватил коня за узду, прекрасный и яростный зверь так мотнул головой в изумленном гневе, что пленителю едва не оторвало кисть. Кругом уже кипела битва, а Ален все сражался с бешеным конем, хотя арбалетная стрела совсем рядом пропела своим низким жучьим голосом, вонзаясь в деревянный борт телеги. И коня он победил. Конь остался при обозе, хотя был бы достоин нести какого-нибудь рыцаря или даже графа — такой это был нервный, стремительный красавец, по характеру, пожалуй, напоминавший государя Луи. Ни один рыцарь из восхищавшихся его красотой, однако, не доверил бы сарацинскому зверю в бою свою жизнь, и потому сему гордому восточному принцу пришлось смирять свой нрав и тянуть телегу. Тем более что под Бабадагом погибло много лошадей, и оставшимся помощь в самом деле требовалась. Скакуна так и прозвали — Турок, а еще — Аленов конь, хотя честный слуга на такого красавца и не думал претендовать; с обозом тогда тоже повезло — шампанцы отбились, в отличие от своих соседей — бурбонцев, потерявших в той стычке немало припасов. Единственной потерей Шампани оказались люди, — два оруженосца, несколько слуг, в том числе и отличный повар… Впрочем, если дело с обозами так пойдет и дальше, повара нам скоро не понадобятся, мрачно пошутил мессир Анри сквозь ровную пелену жара, окутавшего все его тело. Ну что же, продолжил он, когда рассказчик иссяк, утомясь перечислением имен тех, кто отличился в схватке, — надеюсь, этот Ландульф окажется пощедрее Мануила и нас как следует накормит, когда доберемся до его города. А пока можно и попоститься, вдруг да живыми на небо заберут…