Дмитрий Мищенко - Лихие лета Ойкумены
Сандил, как самый опытный, понял это и решился сказать свое слово.
— Хан утигуров должен сперва поговорить с родами своими. Как скажут рода, так и будет.
— Я тоже хочу поговорить, — не стал медлить с речью-ответом и Заверган, и сразу же передумал и добавил: — Хотя почти уверен: кутригуры согласятся на переселение. Они давно облюбовали себе там землю-кормилицу и предпочитают сесть на нее.
Баян довольно кивнул.
— Земля там богата. Я так мыслю: именно там, за Дунаем, мы найдем, наконец, себе пристанище и сядем не на год — на века.
Он расщедрился на слова, и, может, как никогда прежде. Каган сказал, где сядут, перейдя Дунай, какие выгоды получат от этого, какие — от службы в богатой Византии, а Заверган слушал эти речи и про себя думал: «Знаем, какие щедрые бывают на обещания те, кому позарез нужны чьи-то мечи. Посмотрим, как споет ромейский император, когда придет время расплачиваться за пролитую на его рубежах кровь».
Про себя хан Кутригурии так решил: сейчас будет соглашаться с Баяном, будет изображать, будто покорный ему, а дойдет до переселения, иначе сделает. Разве только обрам разрешено быть хитрыми змеями? Кутригуры тоже способны на это. А так, может, и способнее, чем обры.
Сновали вперед мысли, тешил себя ими, пока Баян не заговорил о другом и не оборвал их внезапно.
— Отныне, — сказал, — и, может, навеки злейшими врагами нашими будут славяне, и прежде анты. Они могут встать нам на пути, когда будем идти за Дунай, и уж наверняка не захотят мириться с нами, когда мы сядем за Дунаем. Заметьте, не кто-то другой — мы пересечем им путь в благодатную Мезию и в еще более благодатную Фракию. Земли те будут яблоком раздора между нами, таким видимо существенным, что о каком-то примирении и думать нечего. Поэтому повелеваю: поход свой за Дунай начнем с нанесения ощутимого удара по антам. Ты Сумбат, — обратился он к одному из главных своих мужей, — пойдешь вместе с ханом утигуров на уличей, ты Ател, объединишь лучшие из лучших турм, бери под руку турмы кутригуров и веди эту соединенную силу на тиверцев. Где-где, а в Подунавье анты должны быть разгромлены и отброшены от реки. Только это и позволит нам спокойно переправиться на противоположную сторону, а переправившись, еще быть сытыми.
Все храбрились, видно, сильно были уверены в победе и незаурядно довольны тому, что есть такая надежда: взять у антов все, что можно взять мечом и копьем, отделиться от них широкой, как море, рекой, и там, за рекой, чувствовать себя сытыми и довольными от сытости. Только Завергана не радовало обещание Баяна. Слышал, что говорил-повелевал, и не верил тому, что слышал. Неужели это действительно произойдет: он, гостил недавно у князя Волота, был так обласкан князем и вознагражден за обещание жить в мире и без зла, и дал вон какую возможность — сходить без всякого урона и любой преграды за Дунай, — неужели он поведет теперь тысячи на тиверцев и их князя? Это же самый, что ни на есть, позор, это, если хотите знать, наиподлейшая измена!
XVII
Лодьи стояли на берегу беспорядочно, точно так, как тогда, когда их выбрасывает на берег волна. Если бы не дым из хижины и не расстеленные на песке снасти, можно было бы подумать, что на рыбацкой стоянке тиверцев ни куколки.
— Эй! — зовет всадник. — Есть тут те, которые живут у моря и никому не желают горя?
От хижины, как и от ладей, ни словечка.
— Уснули или мор вас взял? — размышляет вслух тот, что подъехал.
Слез с жеребца и направился к рыбацкому жилью.
— Спрашиваю, есть ли кто? — заглянул в проем без дверей и, заметив, что все-таки пошевелился кто-то на ложе, сказал то, что только рыбакам известно: — Род славен трудом.
— И ратным подвигом — ответили из хижины. — Ты, Вуй?
— Я. А где же остальные, не вижу?
— Море не щедрое на дары. Отправились за ними в степь.
— Нашли время. Знаешь хоть, где они?
— А как же.
— Так садись на моего жеребца и скачи к ним. Скажи: Перун заволакивает небо облаками, обещает дождливую ночь.
Те, которые ловили на пади гусей, не замедлили вернуться к своему жилью на побережье, ибо то, что передал им Вуй, обещало не вольготность — темень и молнии.
— Это точно? — спросили. — Или и на этот раз только похваляются?
— Более точно. Аварский хан повелел одному из своих татей-предводителей идти с кутригурами на Тиверию, второму из утигуров — на уличей. Те, другие, говорят, ударят от порогов, потому что так предпочитает утигурский хан.
Рыбаки быстро снабдили одну из трех ладей и подняли на ней парус.
— Дует сильно, — сказали тем, что отправились к родным берегам. — Воспользуйтесь этим и сегодня уже постарайтесь быть в Белгороде.
— А как же.
Рыбаки сдержали слово. Сразу же при их появлении в убежище из Белгорода выскочило несколько всадников, и погнали вдоль лимана на север — одни в Тиверскую, другие в Уличскую землю — с тревожной вестью: обры идут.
И пошла, гулять весть от жилища к жилищу, от селения до селения. Тиверцы только напуганы были, обрами, а уличи и знали уже их, особенно тех, что сидели ближе к Днепру и соседствовали с обрами. Шли в поле и оглядывались, нет ли их в оврагах и буераках, ложились спать — прислушивались, не крадутся ли, прикрываясь темнотой, спали и тех же обров видели. Так как они же часто посещали их. И в передлетье, и среди лета. Теперь надо же: турмами идут. Боженьки! В такое то время и в такой час. Ведь поселянин же только собрал на ниве зерно, перевез его в овины и начал молотьбу. Что сделает с ним и куда денет его, когда идут обры? Община велит мужам садиться на коней и ехать на рубежи, старейшины велят женам да ихним детям брать с собой все, что можно взять, и отправляться в дальние, а в дальних — в самые глухие уголки земли. Что же будет с хлебом, хижиной, всем, что покидают в хижине и на подворье? Неужели возьмется огнем и пойдет за дымом? Ой, Боженьки! То же будет погибель для всех. Где тогда будем жить и с чем жить? А оставаться и защищать добро свое тоже не приходится. Разве от таких, как обры, оборонишься? Разве такой силой, какую имеют роды, можно защититься? Единственная надежда на ноги и на темные леса подальше от накатанных путей, а тут, в домах и во дворах, — на счастливый случай. Как ни много тех обров и утигуров, не все селения разорят, кое-где и останутся славянские дома неограбленными, а хлеб — пригодный для молотьбы.
— Не ходите проторенными путями, — поучает старик, — обходите их, дети. А нельзя будет обойти, прислушайтесь к матери-земле. Она кормилица, и там не оставит вас на произвол судьбы, заранее даст знать, есть погоня или нет.
— А вы, дедушка?
— Я сохраню дом. Куда мне в мои годы?
И уговаривают, и плачут, уговаривая, — напрасно. Разве помогут уговоры, когда это правда: куда ему в его годы?
Пока сидят по своим жилищам, будто мало его, народа крестьянского. А пошел, ой, нет тому движению человеческому ни конца, ни края. Одни бегут от рубежей, куда вот-вот придет супостат, другие идут при полном вооружении на рубежи, чтобы защищать их или быть видоками княжескими, чтобы давать тысяцким вести о приближении супостата. Ибо когда идет беда, то никому не хочется стать жертвой в круговороте, что ее именуют чужбинным вторжением.
Князья антские не менее встревожены тем, что творится на рубежах их земли, чем поселяне. Потому что творится неутешное, то, чего нельзя было ожидать в настоящий момент. Вон сколько лет живут в мире и согласии с Византией, заключили договор и придерживаются договора — не ходят через Дунай, не топчут лошади друг другу землю. Они анты, говорят, что и дальше так будет. А ромеи, значит, не верят, что так будет, обров зовут и сажают не где-нибудь, а напротив антов — в Скифии. Так напуганы вторжением склавинов, уверены, если пойдут через Дунай еще и анты, не выстоять им в землях между Дунаем и Теплым морем, или кто-то оговорил антов перед ромеями?
Было о чем беспокоиться, услышав вести с рубежей. Может это, правда, что обры идут в ромейские земли по доброй воле императора. Но почему они прокладывают себе путь через Антию мечом и копьем? Из собственных побуждений или по повелению императора? Разве нельзя было договориться и уйти за Дунай мирно? Почему, наконец, целятся на Задунавье, а турмы направили не только на Днестр, но и в земли уличей?
Тревога ускоряла время и гнала гонцов землями Тиверии, Уличи, на далекие Волынь и Искоростень, на Киев. Не разминулась они и с теми, что были известны среди росов и уличей, как беглецы из Тиверии, а то и просто беглецы, как именовали некоторые соседи. Прозвище это сначала возмущало отселенцев — это с какой же стати они беглецы? Но со временем привыкли к этому и угомонились. Полян и росов тоже не делят на одних и других. Уличи и тиверцы именуют их росами, а дулебы еще иначе — русами. Разве суть в имени? Важно другое: их, беглецов, не совсем обошла судьба, имеют землю-кормилицу и уютный приют среди своего славянского народа. Хотя, именно, переселение и первое время после переселения не всегда есть желание вспоминать. Да, нелегко далось им это переселение, как и всем, имеющим обжитые за полтора десятка лет земли. До конца дней своих будут помнить: были времена, когда хотелось заснуть и не проснуться.
