Лайош Мештерхази - В нескольких шагах граница...
Здесь, в санатории, они, как видно, рассчитывали укрыться от трудовой повинности и всех тех неудобств, которые принесла им, привыкшим к роскоши и праздности «превосходительствам», власть пролетариата.
В одном из павильонов они занимали целый этаж, пять комнат. Эти пять комнат были так велики, что в них свободно расположились бы по крайней мере тридцать человек. Мы, больные, были, по сути дела, весьма стеснены. А тут одна семейка буржуев заняла места тридцати больных пролетариев! Мало того – они еще принимали гостей, устраивали шумные попойки, словом, веселились. Что говорить, эти люди были совершенно здоровы, хотя врач и снабдил старика справками о «гипертонии» и «камнях в почках». В конце концов, нет такого человека на свете, у которого в пятьдесят лет не нашлось бы болезни, которую нельзя подтвердить медицинской справкой.
Однако сыну и невестке заводчика врач не мог дать справки. Сын, чемпион по теннису, жокей-джентльмен, превосходный охотник, был здоров, как бык. И вот пожалуйста: лечится в туберкулезном санатории!
Держать прислугу им было нельзя: привези они с собой лакеев и горничных, это бы сразу бросилось в глаза. А для их высокоблагородий отсутствие прислуги было весьма ощутительно: приходилось самим себе шнуровать ботинки, за коньяком или черным кофе переходить в соседнюю комнату, а то и бегать за сигаретами в лавочку на Фашор. Где уж им выдержать такое! И они нашли выход: попросту посчитали своей прислугой больных пролетариев.
Молодая Липтак выходила на балкон и кричала в сад: «Две женщины, поднимитесь ко мне и помогите выбить ковер!» Говорила-то она «помогите», а означало это, что женщины, больные чахоткой, вытаскивали по ее указанию ковер и выколачивали из него пыль.
Стыдно говорить, но женщины шли. Крестьянки, выросшие в повиновении, прачки, привыкшие оказывать услуги, они кашляли кровью и все-таки шли, ибо так приказывала молодая госпожа. За «помощь» она отдавала им старые башмаки, фартуки, чулки – все совершенно непригодное. Для нее это была ветошь, а женщины за рвань благодарно целовали ей руки. Ведь они пришли из деревенских батрацких домов, из подвальных жилищ и были ослеплены апартаментами, обставленными роскошной мебелью. Вот эти-то несчастные выбивали ковры, ходили в табачную лавочку, по первому зову бежали за покупками да еще в благодарность целовали руку. Когда я видел это, у меня невольно сжимались кулаки.
Я говорил, я объяснял – все было напрасно. Больные женщины охотно меня выслушивали, а на следующий день снова бежали прислуживать богачам. К сожалению, перелом в сознании людей происходит не очень быстро. Легче взять в руки власть, чем заставить людей думать по-новому, тем более, когда люди видят, что барин по-прежнему барин!
В павильоне, где лежали тяжелобольные, требующие изоляции, положение было особенно плачевным. Между койками почти не оставалось прохода, кровати стояли в коридорах и в вестибюлях. А врачи из диспансеров присылали в санаторий всё новых больных. Главврач, наш товарищ, никого не хотел отсылать обратно. В санатории и вообще-то было тесно, но ходячие больные могли хоть выходить, а лежачие все время проводили в битком набитых помещениях.
И вот как-то раз я возмутился и позвонил в Народный комиссариат социального обеспечения. Разговаривал я с самим народным комиссаром, и на следующий день к нам явились врач и двое красноармейцев. Врач внимательно обследовал господскую семью. А надо сказать, что в санатории обитали, кроме того, еще два состоятельных семейства – врач не забыл обследовать и их. Среди всей этой компании единственным человеком, нуждавшимся в лечении, оказался прежний директор завода, диабетик. Санитарная машина перевезла его в терапевтическую лечебницу, остальным предложили немедленно покинуть санаторий.
Поднялся визг, посыпались угрозы, но красноармейцы затем и прибыли, чтобы помочь, если господа станут сопротивляться. Позднее, работая в Народном комиссариате, я таким же способом очистил еще один или два санатория, и за это, как я уже говорил, белые посадили меня в тюрьму…
Через час господский павильон был пуст. Туда тотчас перенесли несколько тяжелобольных. Среди них была и эта шахтерка, с которой случай снова свел меня теперь в Татабанье.
Когда мы окончательно отвоевали у господ санаторий, я прошел по вновь созданным палатам с главврачом, нашим товарищем. Надо было видеть, как больные входили в увешанные коврами и гардинами, роскошно обставленные, благоухающие комнаты! Одна крестьянка с невольным благоговением сложила руки, как бы вступая в церковь.
Те сто тридцать три дня, светлых дня советской республики, для одних (в том числе и для меня) означали беспрерывную работу, обсуждения, споры, борьбу, для других – лихорадочную деятельность на военных заводах, для третьих – битвы под красными стягами в северных горах и вдоль Тисы.
Для этой бедной шахтерки те сто тридцать три дня означали время, когда с ней обращались как с человеком: около нее был заботливый врач, ей давали лекарства.
Все это время она прожила в Хювёшвёльде, а после падения советской республики ей пришлось покинуть санаторий вместе с другими больными. Они бежали оттуда, словно преступники. Мало того: новое начальство отбирало у них некоторые личные вещи, признав эти вещи больничными. Моей знакомой не отдали дорожной корзины. То, что нельзя было надеть на себя, она завязала в платок и пешком отправилась домой. А в парке санатория уже стояли наготове дезинфекционные машины – они должны были очистить помещение от микробов, а скорее всего, вытравить пролетарский дух…
Вторая встреча, которая доставила мне радость, была с молодым одноруким шахтером.
С этим человеком судьба свела меня в Галиции.
Дело было так. В декабре 1918 года четырех членов ЦК партия командировала в Москву на Первый конгресс Коминтерна. Одним из четырех был я. Мы попарно пробивали себе путь. О, нелегкое это было дело: в Москву надо было пробираться через государственные границы и фронты.
С фальшивыми документами в карманах нам все-таки удалось переправиться через две демаркационные линии. Но в Галиции, в городе Стрые, мы попали в скверную историю.
Мы прибыли в Стрый как раз в тот момент, когда город захватили украинские белобандиты. Ну и герои же они были! В ротах было больше офицеров, чем солдат, и ряды сверкали золотыми погонами, блестящими саблями, темляками. Я провел в Стрые недели три, и честное слово, ни одного из офицеров ни разу не видел трезвым.
Не успели мы выйти из вокзала на площадь, как они первым долгом отобрали у нас обувь. В тот год выдалась суровая зима, а мы оказались разутыми. Когда мы пришли в город, у нас уже не было портфелей, пальто, шляп, а в карманах не осталось даже огрызка карандаша. Сколько вояк, столько грабителей: офицер ли, рядовой – все равно. Разница заключалась лишь в том, что портфель и обручальное кольцо отнял у меня штабной офицер, зимнее пальто – строевой офицер, все остальное – чины помельче.
Я запомнил фамилию человека, у которого была явка: его звали Лебович. Коммунист, еврей по национальности, в Стрые он был в то время единственным, кто мог нам помочь, разумеется тайком. Мы добрались до еврейского квартала в страшный час – час погрома. Надо сказать, что белогвардейцы, врывавшиеся в города, первым делом устраивали погромы. Из домов неслись несмолкаемые крики и стоны, в конце улицы горели два дома, несколько человек пытались погасить пожар, из дверей выглядывали испуганные лица. Вот куда мы попали раздетые и разутые, посиневшие от холода, и выглядели не лучше, чем те несчастные, которых громили.
Семью Лебовича мы разыскали в подвале, куда она забилась, спасаясь от погрома. Это была самая многочисленная семья, какую мне когда-либо пришлось видеть. У старика было шестнадцать сыновей и четыре дочери, а сколько еще внуков, зятьев, невесток и прочих родственников! И главное, все они жили одной семьей в двухэтажном тесном деревянном домике. Несмотря на вопиющую бедность, они приняли нас радушно: старший сын – потому что был наш товарищ, остальные – ради него.
Нас приютили, достали одежду и провизию. Сами несчастные и гонимые, они делали все возможное, чтобы помочь нам продолжить путь. Однако, несмотря на все старания, нам пришлось провести у них недели три, и за это время мы были свидетелями еще пяти или шести погромов. Девочка, погибшая от многократного изнасилования, на улице мертвый старик с разбитой головой, – все это были частые, повседневные явления.
С большим трудом удалось раздобыть фальшивый паспорт, один-единственный. Мы бросили жребий, и выиграл мой товарищ – он поехал дальше, в Россию.
Как я узнал позднее, он благополучно приехал в Москву к Ленину.
А я, пустившись в обратный путь, был задержан. На привокзальной площади в ожидании поездов скопилось не менее тысячи человек, главным образом евреев, спасающихся от погромов; и вот эту площадь оцепил отряд конных казаков и принялся топтать людей лошадьми. Я вскарабкался на дерево, ибо стоял с краю и первым подвергся избиению. Кое-кому удалось укрыться в вокзале, кое-кто спасся бегством. Это было настоящее сражение, хоть оно и продолжалось всего несколько минут; площадь опустела в мгновение ока, остались лишь убитые и раненые – было их около сотни. Солдаты тотчас занялись мародерством: снимали одежду, стаскивали сапоги, шарили по карманам и грызлись меж собой из-за добычи. Смеркалось; голое дерево, на котором я сидел, было плохим укрытием. «От него мало пользы, – подумал я. – Спущусь и попытаюсь пробраться в вокзал».
