Наталья Иртенина - Андрей Рублёв, инок

Разве там не понимают этого?

А впрочем, кому там теперь понимать такие сложности? Вместо одного римского папы объявилось вдруг трое. И кого из этих трех сейчас волнует, что, отдав Ромейскую империю туркам, они не получат и русской Татарии?!

Часть вторая

У Сергия

Удельная столица звенигородского князя Юрия Дмитриевича невелика. Дубовая крепость на холме да понизу два посада, разделенных рекой. Москва была такой лет сто назад, а может и полтораста. Нельзя и сравнить. Хоть и небеден город серебром – одной татарской дани дает чуть поменее трех сотен рублей, больше всех прочих градов в московских землях. Но князю в своем уделе непросторно, как вольной птице в клетке.

Младшие братья Петр и Андрей, даже несговорчивый Константин своим житьем и малым княжением довольны. Юрию же опостылело малое, душа давно рвалась к великому. И к великому столу, и к великим деяниям. Как у отца, князя Дмитрия, грезившего освобождением Руси от татарского гнета и от царьградской церковной опеки. Пора Руси вставать на ноги! Избавиться и от помочей, и от узды. Но Василий слишком осторожен, малодушен, со всеми хочет лишь мира – с татарами, с греками, с литвинами. Не ему поднимать такие дела. В отрочестве сидел несколько лет заложником в Орде, водил ханского коня под уздцы – там ему хребет и согнули, размягчили. Да никто на Москве тогда и не ждал, что он вернется живым из Орды. Исподволь готовили к великому княжению следующего сына, Юрия. И сидел бы сейчас на Москве он, а не Василий, если б тот не совершил единственный в жизни сильный поступок – бегство из Орды кружным путем через ногайские степи и Литву.

Долгое сидение старшего брата на московском столе томило Юрия, как засевшая в невестах девка, уже и не девка, а старая дева, томит отца с матерью, не дает им в покое и довольстве доживать век. Василий еще и подогрел это томленье, когда отказал Юрию в наследовании московского стола. Тогда-то и порвалась между ними нить, связывавшая обоих по-родственному, как сыновей одного отца. Теперь были просто – соперники. Каждый за себя, кто как может…

Двух курмышских посланников Юрий принимал тайно. Знал только самый ближний круг бояр. Если б мог, князь и от самого себя скрыл бы эту встречу. Но от себя не утаишься. Следовало претерпеть неприятность разговора, заглушить все вопрошания совести, исполниться холодного безразличия ко всему, что не есть дело. Помнить только то, о чем написал в ответной грамоте белозерский подвижник Кирилл: у тебя, князь, и у твоего брата своя правда, а у них, сродников ваших, изгоев нижегородских, своя. И рассуди по-божески, выкажи им любовь и милость, чтобы они не погибли для Бога, блуждая в татарских землях. В чем они правы, в том со смирением им уступи, чтобы не лилась кровь христианская. Ведь если кто говорит, что Бога любит, а брата при том ненавидит, тот лжец перед людьми и перед Господом.

Вспоминая эту грамоту, Юрий всякий раз понимал, что двоится в мыслях – так хитро старец перемешал одну братнюю вражду с другой. Не разделишь. И во всяком случае выйдешь лжецом – сойдясь ли с одним, уступив ли другим. Однако и другое верно – во всяком случае исполнишь правду, хоть наполовину. Какую именно правду, Юрию выбирать уже не приходилось – она сидела перед ним в лице нижегородского братца Ивана, отпрыска Данилы Борисыча.

Сговаривались поздней ночью. Закрытые ставни отсекали лишние и случайные взоры, но и свечей жгли немного, только чтобы видеть друг друга. Чтобы только не ускользнула никакая лукавость в лице или взгляде. С Юрием для совета сидели двое думных бояринов – Семен Морозов и Захарий Протасьев-Храп. С Иваном из Курмыша был один воевода Карамышев. В Звенигород они въехали вдвоем, не привлекая внимания, своих послужильцев оставили где-то на дороге. Даже слугам не велено было крыть на стол, и за дверьми сидел в стороже хоромный боярин.

– Не многовато ли просишь, Иван Данилыч? – Голос Юрия звучал сдержанно, хотя курмышский родич, десятью годами младше его, вызывал глухое раздражение. – Во Владимире твои люди награбили довольно золота и серебра. Все церкви ободрали догола.

– Да где там довольно, – краем рта усмехнулся Иван. – Все татарам в уплату ушло. Отцу и мне, да двору отцову чуток перепало ради чести.

– Это с каких пор честь стали краденым церковным золотом отмеривать? – осведомился Протасьев, потирая бритую голову.

– Погоди, Захар, – остановил его князь, хоть и сам был не против услышать ответ, – не сбивай гостей. Пускай расскажут, для чего Даниле Борисычу нужно столько серебра, что даже взятого с разбоя во Владимире не хватило.

Иван переглянулся с воеводой. Тот едва заметно кивнул.

– Тебе же известно, Юрий Дмитрич, что Булат-хан еще два лета назад пожаловал моему отцу ярлык на его отчину, Нижний Новгород. А твой брат восстает против воли хана, не дает отцу Нижнего и держит там крепко своего наместника. Но отец свое возьмет – если не правдой, так силой. И татары ему помогут. Жукотинские да булгарские князьцы уже дали согласие. Мордва тож по знаку готова встать на лыжи. Самое позднее через месяц отец выступит с ратью. Но князьцы потребовали часть уплаты загодя. Знают, что в Нижнем мало чем можно поживиться. Если отец не найдет серебра, татары все равно пойдут с ним на Русь и возьмут свою долю силой. До московских земель путь недолог. Может быть, ты, Юрий Дмитрич, спасешь земли своего брата от нового разора, заплатив князькам? Ты ведь на то и писал отцу, что мира с ним хочешь?

Иван говорил как будто с ленцой и спокойствием, уперши затылок в стену, но Юрий видел в его расхлястанной позе тугую пружину ненависти. Этому чувству было немало десятков лет. Оно переходило в роду суздальско-нижегородских князей по наследству от отца к сыну, от дяди к племянникам. Злоба к Москве, выбившей из-под них не просто опору, отчую землю, а некогда и сам великокняжеский стол.

И ведь как повернул, выползок змеиного гнезда, думал Юрий, вдруг успокоившись. Точь-в-точь повторил белозерского старца: уступи, только чтобы не лилась кровь христианская. И брату своему тем самым милость и любовь окажешь, людей его и землю от татар поможешь сохранить.

– Верно ли, что Данила Борисыч может через месяц выступить с войском? – отнесся он к Карамышеву.

– Только коней поседлать, князь, – подтвердил воевода.

– А чем сам Данила Борисыч готов расплатиться за этот мир? – подал голос Семен Морозов. – Что даст за звенигородское серебро? Или он только татарвой умеет пугать, а добрых слов от него не дождешься?

– Если с нами по-доброму, – Иван приложил руку к сердцу, – то и мы на добро не скупы.

– И грамоту договорную скрепите? – гнул Морозов.

– И грамоту скрепим.

– Грамоту, что заодно быть Даниле Борисычу и его наследнику с князем звенигородским и галичским Юрием Дмитричем? И если случится ему, Юрию Дмитричу, чего не приведи Господь, заратиться против брата своего старшего Василия Дмитрича – то чтобы вместе ту беду избывать?

Иван снова оглянулся на Карамышева. По узкому бледному лицу, как рябь по воде, пробежала растерянность. Видно, не ожидал такой прямоты. Хотя и не мог не догадываться, когда ехал сюда. Молодо-зелено, усмехнулся про себя Юрий. Потеряли хватку нижегородские изгои, недосуг Даниле Борисычу обучать сына всем премудростям и хитростям княжеского дела: знать наперед, видеть насквозь, просчитывать на десять шагов, своих и чужих.

– Коли случится с тобой, князь, такая беда, Данила Борисыч станет с тобой заодно.

Курмышский воевода ответил со всей серьезностью, но в глазах у него плясали искры-бесенята.

– Можете не сомневаться, – утвердил Иван Данилыч.

– Тогда чего тянуть, – оживился Морозов. – Сейчас же грамоту составим.

От дальнейшего Юрий будто отстранился. Сидел без движения, нагнув голову, безучастно смотрел, как перед ним ходят, как позванный дьяк – ждал в соседней клети наизготове – выводит с подсказок Семена Морозова слова договора на пергамене. «Божиею милостию и Пречистой его Богоматери, и по нашей любви, аз, князь Юрий Дмитриевич звенигородский и галицкий, и аз, князь Даниил Борисович нижегородский, суздальский и городецкий, целовали меж собой крест, что быть нам заодин до живота своего…» Как хищно взглядывает на грамоту курмышский родич, будто она – ханский ярлык не меньше чем на владимирское княжение. Как прочитывает готовую харатью боярин Морозов, а затем дьяк готовит второй список.

Княжий печатник, протопоп Успенской церкви, вызванный вместе с дьяком, поднес крест для целования сперва Юрию Дмитриевичу, затем князю Ивану. После того скрепил обе грамоты четырьмя подвесными кусками воска, разогретыми над свечой. На двух оттиснул свинцовой печаткой всадника с копьем. Иван Данилыч сплющил своим перстнем два других и передал один список воеводе.

– Вот и все, князь, – почти весело сказал Протасьев-Храп, потряся грамотой.

– Присылайте людей за серебром.