Казимеж Тетмайер - Легенда Татр
— Не заперто!
Дверь распахнулась, и придворный Сенявского, Сульницкий, переступил порог, наклонив голову, чтобы не задеть за низкую притолоку; за ним шли несколько казаков Сенявского.
— Слава господу Иисусу Христу! — сказал Сульницкий.
— Аминь. Здравствуйте, пан, — ответил Топор. — Что вам угодно?
— Мы к вам по дороге заехали, — сказал Сульницкий, садясь на скамью. — Молока попить. Угостишь нас?
— Хозяйки нет, — растерянно ответил Топор, — поехала с работниками в Людзимеж на праздник. И Эвка тоже куда-то…
— Ну, это ничего, — отозвался Сульницкий. — Внучка ваша Марина нам подаст.
— Да и Марины нет: с утра куда-то ушла. А откуда вы, пан, знаете Марину? — простодушно спросил Топор.
— По Чорштыну! — нагло засмеялся Сульницкий.
Подозрение и гнев блеснули в узких, мутных глазах Топора.
— По Чорштыну? — сказал он. — Это где ее рыцарь ударил булавой по голове?
— Вот, вот! — тем же тоном сказал Сульницкий. Но, что-то вдруг сообразив, переменил тон и вежливо добавил — Господин мой пожалел Марину и хочет ее наградить. Он шлет ей сто золотых червонцев.
При виде золота, со звоном высыпанного из кошелька на стол, узкие, мутные глаза Топора засверкали жадностью, а пальцы задрожали.
— И не так еще он ее наградит, — продолжал Сульницкий. — Только скажите нам, отец, где Марина.
— Да я и сам не знаю. Что тут делать? — почтительно ответил старый Топор.
— Ну, так мы ее здесь подождем, — сказал Сульницкий. — Хлопцы! Подайте меду. А лошади чтобы были наготове! — приказал он казакам.
В старом Топоре опять проснулось подозрение.
— Солдаты? — спросил он, указывая на казаков.
— Моего пана.
— Много их здесь?
— Тридцать.
— Тридцать? Разве война?
— Может случиться и война, — дерзко усмехнулся Сульницкий. — В лесу волки ходят.
Старый Топор почесал за ухом и направился к дверям, говоря:
— Я сейчас вернусь…
— Куда собрались, отец? — спросил Сульницкий, загораживая ему дорогу.
— А что же, мне из своей избы выйти нельзя? — рассердился старик.
— У вас гости.
— Да, гости… — сказал Топор весьма недоверчиво.
В эту минуту Сульницкий увидел в окно Терезю. Она выходила из лесу.
— Держи! — крикнул он ближайшим казакам, окружавшим избу.
Терезя, увидев перед избой солдат, бросилась назад и скрылась в чаще; десятка два всадников галопом помчались к лесу.
— Кого же это вы, пан, приказали схватить? — с любопытством, но и решительно спросил старый Топор.
— Внучку твою, Марину! — самоуверенно ответил Сульницкий. — Мы затем и приехали.
Старый Топор вскипел; он выпрямился, как тогда, когда благословлял отправлявшихся в поход мужиков, отступил на шаг и угрожающе крикнул:
— Внучку мою, честную девку из хозяйского дома, — вы? А какое вам до нее дело?
— Будет стлать постель моему пану и спать с ним! — ответил Сульницкий.
— Она? Будет панской любовницей? Марина?
— Лучше быть подстилкой у сына воеводы, чем у нищего изменника Костки!
— Пан Костка был святой! — возмущенно воскликнул Топор. — Из рода, где были святые, и королевский полковник! Ради господа и короля такому человеку нельзя отказать ни в чем! А вы, собаки окаянные, вон отсюда! Марш!
— А это? — крикнул Сульницкий, указывая на дукаты, лежавшие на столе.
Поколебался старый Топор, глянув на золото, — но лишь на миг; он сгреб дукаты и бросил их на пол, крича:
— Бери их! Съешь!
Сульницкий рассмеялся и крикнул:
— Сам сожрешь, старая свинья, когда мы за волосы потащим отсюда Марину!
Засверкали узкие, мутные глаза старого Топора; он нагнулся, схватил табуретку и ударил ею по голове Сульницкого, тот упал лицом на стол; тогда Топор, подняв табуретку, обернулся к казакам и закричал:
— Я здесь хозяин! Я вас всех искрошу, собаки проклятые! Вон!
Но слуга, бывший при Сульницком, быстро вынул из ножен кинжал и ударил им Топора в грудь под самое сердце. Раскинув руки и простонав: «Господи Иисусе!» — старик свалился на пол. Тогда его стали колотить и пинать ногами, пока не убили.
Видя, что Сульницкий лежит без чувств, лицом на столе, казаки, слышавшие, что у крестьян-горцев водится всякое добро, подобрали валявшиеся дукаты и принялись грабить дом. Тем временем погнавшиеся за Терезей один за другим вернулись обратно.
— Не поймали?
— Нет. Как в воду канула. Померещилось, видно, папу.
— Нечистый попутал…
— Ну, да это дьявола работа — он хотел, чтобы душа старика без покаяния в пекло пошла…
Переворошив все, что было, изрубив сундуки, развалив печи, разрушив погреба, стойла, хлева, казаки посадили еще не пришедшего в себя Сульницкого на лошадь, окружили его и рысью поскакали тою же дорогой, которой приехали, унося с собой награбленную добычу.
Терезя, увидев, что изба Топора окружена казаками Сенявского, которых приняла она за солдат, в ужасе бросилась обратно в лес и, слыша за собою погоню, спряталась в старое, покинутое подземелье. Говорили, что живший здесь когда-то в изгнании шляхтич Плаз хранил в нем бочки с вином. Подземелье скрыто было в чаще между двумя деревьями, вывороченными горным ветром. Казаки его не заметили. Их так поразило внезапное исчезновение Терези, что они не стали ее разыскивать, тотчас предположив, что это дьявольское наваждение.
Терезя долго сидела в подземелье, прежде чем решилась оттуда выглянуть. Наконец, осторожно подойдя к опушке и убедившись, что кругом нет никого, она побежала к дому Топора. Увидела на пороге труп старика, завопила от ужаса и, дрожа как в лихорадке, побежала в лесное урочище, к Марине.
Вскоре после этого старая жена Топора, позволившая челяди остаться в Людзимеже, с одним только немым мальчиком-возницей въехала в свой двор. Въехала важно, по-хозяйски.
Увидев труп мужа и разгром в доме, старуха обомлела; ноги у нее подкосились, и она упала в сенях навзничь на твердый глиняный пол; перепуганный мальчик сунул ей под голову подушку и, не помня себя от страха, убежал, бросив лошадей.
Эва, не застав сестры дома, возвращалась в Грубое. Аппетит Кшися все еще не давал ей покоя.
— Вот жрет, окаянный, как лошадь! — ворчала она. — Кажись, миску бы проглотил! Ей-богу! Волчья глотка!
Вдруг голос ее замер: через порог открытой двери, ведущей в сени, метнулась в полумраке ласка.
— Это что же такое? — изумилась Эва. — Разве нет никого, что тут ласки хозяйничают? И лошади с телегой на дворе…
Она вошла в сени и чуть не споткнулась о жену Топора, у которой отнялся язык и все тело было разбито параличом.
Потом бросился ей в глаза убитый Топор; потом она изумленными глазами обвела изрубленные сундуки, сорванные половицы, перевернутые постели, сброшенные со стен полки, — всю картину разгрома.
— Разбойники были, — решила она, — либо паны-каратели.
Она присела на скамью; вдруг взгляд ее упал на что-то блестящее в углу, у самой стены. Она подбежала.
— Дукат!..
Значит, были они у старого!
С отвращением глянула она на старого Топора.
— Были!
Она принялась искать, шарить, бегать по дому, как ласка. Ясно было, что кто-то уже искал здесь раньше, никаких денег она не нашла, так как они спрятаны были хорошо: за домом, под явором зарыты.
Казаки чего не украли, то изрезали, изрубили, разодрали во время поисков. Немногое осталось в целости.
Эва, не раздумывая, никого не пожалев, тотчас решила идти служить к другим хозяевам.
Правда, несмотря на разгром, оставшиеся в живых Топоры, Собек и Марина, не стали еще нищими, но они ее не любили: молодые еще, ветер в головах!..
Эва решила перебраться из Грубого куда-нибудь подальше, забрав, что возможно. Она разостлала посреди комнаты большой платок и принялась укладывать в него разную рухлядь, ворча: «Годится… Не годится…»
Не считая одежды, единственной почти неиспорченной вещью, которую легко было взвалить на плечи и унести, была подушка, на которой лежала жена Топора.
Лежа без сил, но в полном сознании на глиняном полу сеней, жена Топора, с отнявшимся языком и окостеневшими членами, страшным взглядом следила за грабившей дом Эвой.
Ворует!..
И глаза ее под неподвижными веками пылали адским огнем: старые, полные бессильной ярости глаза!
Ворует! Эта нищенка, эта дрянь, эта батрачка!
Обкрадывает ее, первую хозяйку в деревне, крадет ее добро!.. Последнее добро!..
— Эге, подушка! — с жадностью буркнула Эва, глядя на подушку под головой старухи. — Подушка красивая, добротная!
Прекрасная подушка!..
Она нагнулась над женой Топора и схватила подушку за два угла. Вдруг в волосы ей, как крючья, вцепились сухие, костлявые пальцы хозяйки — и застыли, сведенные судорогой.
— Пусти! — прохрипела Эва. — Пусти, а то задушу!
