Владислав Бахревский - Разбойник Кудеяр

Часть 7

Вор

Глава 1

В Можары пожаловал Шишка. С ним было пятеро удальцов. Возле Емельяновых хором спешились. Емельян выскочил с хлебом-солью.

— Горшечник! — удивился встрече Шишка. — А я думал, ты со страху голову свернул. Рад, что живехонек, и хлебу твоему рад. Буду пировать у тебя.

Емельяновы девки попрятались в курятник, и Анюта с ними. Но Емельян за нею сбегал, приволок в горницу и, поклонившись разбойнику, сладко молвил:

— Воспитанница моя Анюта изволит прислуживать честному пиру.

Шишка зарделся от удовольствия.

— Созывай, горшечник, сиволапых мужиков. Они на меня в обиде, ну да я им прощаю. Зарок даю: целый год не трогать ни скота вашего, ни сундуков ваших!

Пришли мужики на гулянье. Куда ж денешься-то? Шишка осерчает — ограбит, Емельян осерчает — по миру пустит. Всем ему обязаны, все ему должны. Емельян дома помог поставить, Емельян от голода уберег — хлеб купил для можарцев. Емельян работу дает и деньги за работу платит.

Сидел Шишка за столом, шапки не снимая. Пил ковшами ставленный мед, хмелел. Чем больше хмелел — тем пуще на Анюту щурился.

— Горшечник, у меня день ангела, а подарков, я гляжу, никто мне дарить не собирается?

Емельян спину пошел гнуть в поклонах.

— Не знаем, чем угодить.

— Подари мне девицу свою.

— С превеликой охотой!

Анюта аж вскрикнула.

Встал Шишка из-за стола, подошел к девушке, за косу взял.

— Поцелуй!

Молчит Анюта.

— Поцелуй! — шепчет Емельян.

— Поцелуй! — И стал Шишка косу девичью на руку наматывать.

Ближе Анюта, ближе. Да хвать у разбойника из-за пояса кинжал, провела по косе, оставила косу в руках Шишки. Сама за дверь, да во двор, да в лес.

А Шишка к пиру лицом поворотился и шапку свою на затылок со лба сдвинул. А на лбу-то у него клеймо выжжено: «Вор».

— Так-то вы меня почтили? — И, косой помахивая, спросил: — Кто у вас в Можарах самый честный человек?

И все сказали:

— Сеятель Петр!

— Встань, Петр, посмотрю на тебя!

— Нет его здесь, — говорят.

— Приведите!

Привели Петра.

— Тебя односельчане, не сговариваясь, назвали самым честным человеком на деревне, — сказал ему Шишка.

— Спасибо им на слове.

— Слыхал, что у меня день ангела?

— Слыхал.

— А чего подарка мне не принес?

— Так ведь не за что.

Засмеялся Шишка.

— Правда твоя! Не за что. Ну а я тебя одарю.

Мигнул, и за спиною Петра встали удальцы.

— Гляди мне на лоб! — приказал Шишка.

— Гляжу.

— Богом клянусь, зазря поставили мне это клеймо. По напраслине! — Засмеялся. — Теперь-то я его заслужил. И вот мой тебе подарочек: отныне ты будешь ровня мне.

Бросились удальцы Петру руки крутить, а тот и не шелохнулся. Усмехнулся Шишка.

— Отпустите ему руки. Он терпеливый, видать.

Вынул из-за пазухи клеймо. Всегда, что ли, при себе держал? Накалили клеймо в печи, подали разбойнику.

Выскочил из-за стола Никита. Только стукнуть-то злодея нечем. Схватил тарелку оловянную, замахнулся…

Эх, коли бы все на пятерых-то! А все ни живы ни мертвы, руки под стол, ноги под себя — кутята.

Окружили Никиту пятеро и отошли, а Никита на пол сел, на бок завалился. И не охнул бедняга, только ручьями кровь.

Шишка и не посмотрел в его сторону. Поднял клеймо и приложил его ко лбу Петра. А Петр не шелохнулся.

Паленым запахло — не шелохнулся.

Завизжал Шишка, выскочил на улицу, прыгнул на коня — и удальцы его за ним.

Страшно: человека жгут, а он молчит.

Анюта бежала, бежала и опомнилась вдруг: чего стоит конному пешего догнать? Знать, не погнались. Нет бы дурочке лесом — через сугробы, а она прямехонько по дороге! Неужто спаслась?

Только подумала, заступили ей путь всадники. Погони не было, а от судьбы не убежала. Встала девушка как вкопанная, опустила руки.

— Никак Анюта!

Что за чудо? Знакомый голос, давно его Анюта не слыхала, с той поры, как Емельян погнал от себя больную обгоревшую Маланью прочь. Подняла Анюта голову — так и есть, Маланья на коне.

— Шубу сестре моей! — приказала атаманша.

Не успела Анюта глазом моргнуть, легла ей на плечи шубка, легкая, как одуванчик, теплая, как печь. Только тут и почуяла Анюта холод. У Маланьи-то из-под шапки волосы в инее. Задрожала Анюта, заплакала.

Спрыгнула атаманша с коня, обняла избавительницу свою.

— А ну, отвернитесь! — крикнула мужикам, прильнула к девушке и заплакала.

Хоть и атаманша, хоть и колдунья, а все баба.

— От кого спасалась? — спрашивает.

— От Шишки, Маланья.

Покачала головой разбойница.

— Маланья померла. Нет Маланьи. Зови меня Варварой. Слыхала про такую?

— Как не слыхать! Спаси нас от Шишки, атаманша. Житья нет. Боярин наедет — правеж, разбойник — грабеж. Защити, Маланья!

— Нету, говорю, Маланьи. Маланья на костре сгорела. И скажу тебе честно: ехала в Можары долги раздать. Угольками можарцам я задолжала.

Отшатнулась Анюта.

— И ты проклятьем на нашу голову. Господи, неужто чаша не полна? — Раскинула руки. — Жги нас! Мсти нам! Грабь! Об одном прошу: затопчи меня своими конями. Избавь мое тело от жизни. И душу вели развеять по волосиночке.

Бросилась на дорогу, распласталась. И помчались кони, да ведь восвояси! Ждала их Анюта, не дождалась.

Без всякого страха вернулась она домой в родные свои Можары.

Вошла в горницу. Емельян один за столом. Увидал Анюту, перекрестился. На колени перед ней встал.

— Прости, дьявол попутал.

Молчит Анюта.

— Про горе слыхала наше? Петру Шишка клеймо на лоб поставил.

— Уйди, Емельян!

Емельян будто ждал Анютиных слов, не противился, не артачился, ушел.

Подняла Анюта кружку с медом, запрокинула было голову, а ее кто-то дерг за подол. Оглянулась — Ванюшка-леший.

— Не узнала?

— Как не узнать, ты мне в гаданье наврал! Ванюшка-леший!

Заплакал Ванюшка.

— Не леший я теперь, в домовых. У вас под печкой живу. Тебя берег и дом, в котором ты жила. Только где ж домовому с людскими бедами справиться?.. А гаданье сбудется…

— Не верю! — закричала Анюта. — Никому не верю. Ни черту, ни Богу! Нет тебя, Ванюшка-домовой. Нет тебя! Сказка ты, и преглупая! Не на кого человеку надеяться!

Смотрит — пропал Ванюшка. В трубе заплакало, и тихо стало.

Пошла Анюта за печь, взяла узелок — и вон из дома.

Емельян в сенцах ей дорогу загородил.

— Откуда шубка-то соболья? Собралась-то куда?

— Все хитришь, Емеля? — засмеялась Анюта, а у Емельяна мураши по спине пошли: Маланья точь-в-точь смеялась.

Ушла Анюта в дом к сеятелю Петру, человеку клейменому.

Глава 2

Когда лес все тесней, вешки в ветки береза срослась с елью, ель снизу пряменькая, а вверху в две да три свечи; когда еще один шаг — и ни туда ни сюда, вершины не только солнце — небо затмили, на земле ни цветочка ни травинки, плесенью пахнет, как в погребе; когда сожмется душа от ужаса в комочек не хуже махонького ежика — знай, ты набрел на усадьбу Кумах-сестриц.

За тем частым лесом пойдет лес чахлый. Кора от стволов отпадает, деревья растут вкривь, вкось, среди кочек пузыри дуются, таращатся, а еще дальше — ласковый глазу изумрудный мох, сосны, как жар, горят, кора на них молодая, золотая, прозрачная — и в этом лесу — поляна. А на поляне — изба. Окна с наличниками, резьба хитрая, все ее знаки — сокровенные. Заглянешь в те окна — будет тебе тьма и сквозняк. Крыльцо с кокошником, высоченное, в двенадцать ступенек. Уж такая изба — царю хоромы, один изъян — без крыши. Печная труба есть, стало быть, и печка есть, но попробуй натопи синее небо, частые звезды, когда в Крещенье даже сам Мороз шубу запахивает.

Как там в избе, мало кому ведомо. Зато Кумахи про человечье житье-бытье уж очень хорошо знают.

Нахолодаются в своей непутевой избе и 25 февраля — а живут Кумахи, как и весь лохматенький, тайный народ, по старому стилю — побредут все двенадцать сестриц за большой сестрой по деревням. Станут за дверью и ждут, а то и на Изморози на порог втиснутся и стоят, никем не виданные.

Человек, умаявшись за день, приляжет на лавку, прикорнет — Кумаха тут как тут. То в жар бедного кинет, то в холод. Зубы так и клацают. Сия музыка Кумахам много приятнее игры на гуслях.

К Федору Атаманычу, однако, сестрицы приходили, явно порастряся в деревнях жуткую свою сердитость. У лесного народа свои обычаи, свои праздники.

Встречали гостей лешаки, расчесав лохмы, подобрав животы, во всем новом. Сестры были хоть и бледны, как смерть, да в глазах у них — в черных омутах — будто рыбки золотые проблескивали. Поглядеть в такие глаза — смелости не хватит, и не взглянуть невозможно.