Виктор Шкловский - О мастерах старинных 1714 – 1812

И он работал, а теперь у него лежала бумага с подтверждением:

«Господину генерал-майору Воронову. По личному Вашему мне объяснению о средствах приумножения в приготовлении ружьев на Тульском оружейном заводе предписываю вам следующее:

1. Позволяю у нового образца длину стволов обрезать на 3½ дюйма, а штык на ту же длину прибавить и казну делать не с гранями, но круглую.

2. Позволяю вам сделать подряд у оружейников на собственных их фабриках нового оружия по 18 рублей за ружье, елико возможно более, делая оное приготовление помесячно.

3. Равным образом позволяю вам отдать также на подряд и отделку старых ружей по 10 руб. 50 коп. за каждое.

4. Требуемую сумму, по расчету, самими вами составленному, 506 758 руб., предписал я отщитать вам нынче же Московскому военному губернатору графу Ростопчину из пожертвования города Москвы.

5. На сих предположениях, по собственному вашему расчету, должно быть ежемесячно приготовлено на заводе ружейного калибра всего тринадцать тысяч.

6. Ежели же сверх оного количества во благоразумном своем распоряжении и старании вольных фабрикантов будете ежемесячно приготовлять более, то оное принято будет мною за особый знак вашего ко мне и отечеству усердия.

7. Наконец, препоручаю вам объявить всем заводским мастерам и фабрикантам, имеющим свои фабрики: что никакое еще время в отечестве нашем не требовало более от каждого усердия и пожертвований, как нынешнее, следовательно, я уверен, что из оных фабрикантов найдутся такие усердные сыны отечества, что целые свои фабрики обратят к одному делу оружия и тем дадут способ их имена передать в память потомству.

О ежемесячном же количестве приготовленного оружия вы обязаны мне делать особое ваше донесение так, чтобы я каждый месяц в последних числах имел оные в получении.

– Что же мы будем делать, Захава? – сказал генерал. – Я с тобой без чинов. Делать-то что, скажи? Приказано и записано. Наполеон силен. Тула не устоит, а если пойдем – до Ижевска далеко, да и сказано было: приготовиться к переезду с благоразумной предосторожностью, чтобы не было напрасно страху и уныния.

– Вот англичанин в Одессу посылает.

– Ну и дельцы! Им бы только старые ружья продать. Что же делать? Тут у меня генерал Вильсон кричал, а я втолковать ему дела не сумел. А он самого фельдмаршала ругает. Такая муха красная, вредная! Ему нашей крови не жалко. А из Питера пишут надвое. Только и есть утешение, что письмо главнокомандующего. От тебя у меня секретов нет. Писал мне Михайла Илларионович седьмого сентября. Я наизусть письмо помню:

«Сообразно с принятой мною теперь операционной линией, Ваше превосходительство, можете остановиться вывозить завод, ибо Тула еще не может опасаться неприятельского нападения. Впрочем, приготовительные меры не излишни, и при перемене обстоятельств, когда Туле могло угрожение быть, о чем я не преминул Вас в свое время известить, Вы должны будете следовать данному предписанию от управляющего Военным министерством князя Горчакова». Подпись собственноручная.

– Как же это понять, ваше превосходительство?

– Я так понимаю, что всякое предписание его сиятельства князя Горчакова, конечно, выполнить должен, после того как получу от Михайлы Илларионовича извещение его о перемене обстоятельств.

– Получается, ваше превосходительство, так.

– Да вот поезжай-ка ты в армию, узнай, что там и как там. Другим не поверю – тебе поверю. Я, конечно, знаю, что российские орлы победят, но беспокоюсь – ведь мне за Тулу отвечать. Спроси светлейшего, какие его приказания.

– Поеду, Николай Федорович. Только воду из мельничных запруд спустить.

– Жалоб будет много, голубчик.

– Воды нет, и махина паровая застряла на Валдае. Насчет воды, Николай Федорович, я сам придумал. Зачем нам казенную часть гранить? Оставим ее круглой: работы меньше, воду и побережем.

– Не форменно, но уже приказано.

– Облегчение станкам надо было нам раньше сделать.

– Ну, скажем, десятую часть выиграем. А дальше что?

– Мельницы спустим и на верховье реки по военному времени.

– Крику-то сколько будет, говорю: ведь сейчас самый помол.

– А спустить надо, – твердо сказал Захава. – Придет француз – все дымом пустит.

– Может, подождать, что скажет светлейший?

– Времени нет, ваше превосходительство.

– Без чинов, милый. Прикажу спускать. Подумать надо: тринадцать тысяч в месяц, а тут еще пики ковать!

Захава вышел на улицу. Уже восемь. Вечерело. За лесом, у Козловой засеки, на прогалине Ясной Поляны, гасло солнце или горн, в котором не хватало угля.

По дороге ехали на косматых лошадях рослые казаки, а впереди них, по земле, ехали длинные тени.

Шли полки с Дона, шли с песнями, без оружия – оружие они должны получить в Туле.

В серых рамках каменных набережных скучно голубела осенняя вода.

Со вчерашнего дня спустилась она почти на палец. Беда, коли не хватит воды!..

Глава двадцать третья,

рассказывающая о разговоре фельдмаршала Кутузова с механиком десятого класса Павлом Захавой.

Кутузову шел шестьдесят восьмой год.

Люди, с которыми он начал жить, ушли из жизни с чинами, дарами, почестями, славой или разочарованием.

В молодости он славился искусным фехтованием и лихой ездой на коне, любил математику.

В молодости он водил полки на приступ, любил больше всего стрелковое оружие и линии егерей. Дважды он был ранен в голову. Сейчас он стариком сидел в избе села Тарутина и думал.

Он уступил Москву. Он не дал в ней сражение: хотел сберечь город, а французы сожгли Москву. Вот ему переслали рапорт директора Воспитательного дома. Москву сожгли французы по-новому – ракетами. Стреляли ракетами из пистолетов. Экий поджог обдуманный… Сгорела Москва… А он ее оставил.

Она сейчас черная от огня и седая от земли, а она верила ему, Кутузову, его седым волосам, его уму, его победам…

Эхо повторяет музыку в лесу.

Он был крив; оставшийся глаз уставал. У него была привычка закрывать его рукою.

Еще недавно увез он женщину, совсем молодую. Еще недавно он хотел так многого. Сейчас он хотел сидеть, закрывши глаз рукою.

Он думал, думал один за всех. Думал и должен был решать, а решивши – провести решение до конца.

Сердца его должно было хватить на решение, и надо было беречь его.

Он сидел в чисто вымытой избе. За окнами вечер.

В дальних полках играла музыка, духовая и роговая; играла согласно приказу, но вот слышны песни. Этого насильно не сделаешь. Значит, приказано было верно: войска верят победе и готовятся к ней.

По многим признакам разгадывал он состояние опытной, испробованной в бою наполеоновской армии.

Сегодня, проезжая в коляске мимо лавок шалашей тарутинского лагеря, видел пленных в знакомых мундирах.

Голубой гусар стоял возле малинового улана, кирасир в крылатом шишаке величался подле тощего итальянского стрелка. Гвардейский артиллерист в куньей шапке с презрением глядел на вестфальца. Француз с голландцем, испанец с поляком стояли рядом. Странная смесь европейских наций в одной толпе. Сами люди дивятся своему стечению, и общее у них – командные французские слова.

Вот они пришли через весь мир до Москвы, до Кремля.

Раздавали при Кутузове им суточную порцию. Одни, будучи еще не столь голодны, неохотно приняли скудный дар, иные просто покорялись необходимости, третьи горсть муки завертывали в тряпку, как драгоценность. Иные, имея на себе мундиры, мнят себя все еще военными. Но, принимая наш паек, понимают свою участь.

По письмам и по донесениям судя, наполеоновская армия созрела для поражения, пора наступать.

Вечер; желтый лист на березах пронизан лучами солнца.

Осеннее солнце. Погода тихая, приятная, дороги сейчас сухие.

Отголоски музыки повторяются эхом из леса.

Небось офицеры у костров сидят, на гитарах играют.

Верят седому фельдмаршалу, соразмеряя свою заботу с военною ответственностью и думая о ближайших на них лежащих делах.

Кутузов думал о Наполеоне: тот небось сидит за столом, думает, смотрит. Из московского окна он глядит?

Наполеон толстый уже человек: рано состарился. Говорят, он стал круглолицым… Привез с собою золотой ящик для мирного договора, нам позорного.

Фельдмаршал думал о Наполеоне. Похоже, мысли императора столь заняты Москвой, что потерял Бонапарт из виду все правила искусства и, оставив базис своих действий, от Смоленска армией выстрелил прямо в Москву. Это не поход, а дальний поиск – военная авантюра. Москва – только зажигательный фокус его бедствий. «Зачем он погнался целой армией за нами к Москве? Мог бы пустить Бонапарт за мною по большой дороге кавалерию с одним корпусом пехоты, самому идти сюда или на Тулу ударить, – и где бы я был тогда? И отделил бы он нас от сообщения с Чичаговым…»

Темна слава баталии, и много надо спокойствия, мудрости, чтобы оценить чужую ошибку как ошибку, а не как хитрость.