Урсула Ле Гуин - Лавиния
Отец мой снова долго молчал, потупившись, и лишь движения век выдавали напряженную работу его мысли.
Наконец он снова посмотрел на троянца Илионея и сказал ему:
– По твоим словам, оракул велел вам плыть к берегам нашей страны. Я же вот что скажу вам: прибытие ваше и нам было предсказано оракулом. И по-моему, друзья мои, нам следует поступить так, как того хочет судьба. Если ваш предводитель Эней ищет со мной союза, если он хочет поселиться здесь, на нашей земле, я попрошу его прийти в мой город и протянуть мне руку дружбы точно так, как предложил он мне эти благородные дары. И я приму его руку, как принимаю и его дары, в знак дружбы и мира между нами. А также передайте ему: моей единственной дочери оракулом предсказано было выйти замуж за чужеземца, который якобы должен вскоре прибыть к нам. Мне думается, что ваш предводитель Эней и есть тот самый чужеземец. И если разум мой мне не изменяет, этот брак и для меня станет желанным. Так что передайте Энею: я жду его в гости. – Отец встал и только тут, по-моему, заметил меня, но никакого удивления не выказал, лишь посмотрел на меня спокойно и ласково и слегка улыбнулся, и взгляд его был исполнен абсолютной уверенности.
Он не стал представлять мне посланцев, а просто сошел к ним и, стоя среди них, долго восхищался столь благородными дарами, а потом велел своим помощникам внести ответные дары. Я же тихонько отступила к заветной дверце и вышла из зала.
Услышать, как тебя обещают кому-то в качестве определенной части договора, точно драгоценную чашу или одежду, – такое, наверное, могло бы показаться любому глубочайшим оскорблением. Однако у нас не только рабы, но и незамужние девушки вполне готовы к подобному обращению, даже те, кто, подобно мне, до брака обладали достаточной свободой и успели вообразить, что и впрямь свободны. Моя свобода до сих пор действительно была велика, и я с ужасом ждала, что она вот-вот закончится. Но пока вольная моя жизнь могла закончиться только браком с Турном или еще с кем-то из пресловутого «списка» женихов, я сознавала и всю оскорбительность своего положения, и тоскливую перспективу ненавистных брачных уз, и то, что иного выхода у меня нет. Я чувствовала себя голубкой, привязанной к шесту и бессмысленно хлопающей крыльями в нелепой уверенности, что она еще может улететь от своих мучителей, хотя юнцы внизу возбужденно кричат, показывая на нее пальцами, и стреляют до тех пор, пока не изрешетят ее своими стрелами.
Странно, но сейчас я подобных чувств не испытывала; и, самое главное, в душе моей не было того беспомощного стыда. Напротив, я чувствовала ту же уверенность, которую видела в глазах отца. Все шло так, как и должно было идти, и, следуя этому порядку, я была свободна. Шнурок, который удерживал меня на верхушке шеста, был перерезан. Впервые я понимала, каково это – летать на свободе, когда крылья несут тебя в бескрайнем воздушном просторе все дальше, дальше, сквозь годы, сквозь десятилетия…
– Да, я выйду за него! – твердо сказала я себе, проходя по комнатам регии. – Он станет моим мужем, и я принесу сюда богов его родины, чтобы они соединились с богами моего дома. И сделаю так, что мой дом станет родным домом и для него!
Я свернула во двор и прошла мимо старого лавра в расположенные за атрием сводчатые кладовые, где правили только я и мои пенаты. Вскоре должен был начаться четвертый месяц года, июнь – пора открывать двери кладовых, мыть их и чистить, готовя к новому урожаю, – и я послала за двумя служанками, которые обычно помогали мне в заботах о кладовых. Втроем мы дружно принялись за работу: вытаскивали наружу пустые бочонки и амфоры, подметали пыльные полы и распевали песни, посвященные Весте и Церере, Огню и Хлебу, подсказывая друг другу полузабытые слова.
Тем временем регию и весь город, казалось, охватила суматоха, ибо стало известно, что доставлены ответные дары Латина троянцам и те согласились их принять. Мой отец сам сходил на конюшню и выбрал несколько хороших лошадей, а также послал гонца к Тирру, приказав отогнать в Вентикулу стадо отборных бычков и отару овец, чтобы троянцы смогли не только совершить необходимые жертвоприношения, но и поесть наконец свежего мяса. Латин отлично знал, что такое истинно царское гостеприимство, и наслаждался собственной щедростью. Он показался мне таким молодым и сильным, когда широким быстрым шагом пересекал наш двор, что я смотрела на него с гордостью и восхищением.
Но навстречу ему с женской половины дома устремилась Амата – с распущенными волосами, бледная как смерть, причитая во весь голос.
– Это правда, муж мой, что люди говорят? – закричала она. – Неужели ты отдал нашу единственную дочь какому-то чужаку… чужеземцу, которого даже не видел, о котором ничего не знаешь? Так-то проявляется твоя знаменитая мудрость и доброта? Так-то проявляется твоя любовь к нашей девочке и… ко мне? Впрочем, я, конечно, не в счет…
Отец остановился и замер, глядя на нее. Веселое и добродушное выражение сползло с его лица, он снова мгновенно постарел.
– Здесь не место для подобных разговоров, Амата, – тихо сказал он.
– А я желаю говорить!..
– Тогда идем со мной. И ты тоже ступай с нами, Лавиния. – И Латин, широко шагая, направился в сторону своих покоев. Мы покорно последовали за ним. Нагнав Амату, я сказала ей:
– Мама, отец поступает так, как велел ему оракул. Я и сама просила его поступить именно так. Я правда его об этом просила! Так и должно было произойти. И теперь все будет хорошо!
Но, по-моему, она меня даже не слышала. Едва мы вошли в кабинет Латина, она снова заговорила, изливая на нас потоки всевозможных «зачем?» и «почему?». Как он мог поступить так жестоко, полностью испортив наши взаимоотношения с Турном и другими женихами? Почему он придает такое значение словам какого-то оракула, который требует выдать меня за чужеземца? Разве Рутулия – не отдельное царство? Разве Турн не может также считаться в Лации чужеземцем?
– Турн – тоже латинянин; он один из нас; к тому же он член твоей семьи, – хмуро заметил отец, а я подумала: зря он ей вообще отвечает. И действительно, его слова лишь сильнее распалили Амату. Она принялась обвинять его в том, что он слушает советы Дранка, который, по ее словам, всегда ненавидел Турна и завидовал ему – замечательному верному Турну, который всего лишь стремился поддержать и усилить могущество Латина, стать ему опорой в «его преклонном возрасте». Она жестоко кляла мужа за то, что он нарушил обещание, за его слабость и нерешительность, а потом вдруг, без всякого перехода, стала умолять его переменить свое решение, взывая к его силе и мудрости. Но Латин стоял как скала, о которую бился этот бешеный словесный поток, и молчал, лишь изредка качая головой. Наконец голос Аматы стал слабеть, хрипнуть, срываться, и тогда он – тоже слегка охрипшим голосом – прервал ее: – Вопрос решен, Амата. Смирись с этим решением и помни: ты все-таки царица. – И он, повернувшись ко мне, приказал: – Отведи мать в спальню, Лавиния, и постарайся ее успокоить.
– Я никуда не пойду, нет, не пойду! – взвизгнула она и, заламывая руки, выбежала из комнаты. Она вихрем пронеслась через двор, крутясь, точно юла, которую кнутиком подгоняют дети, и все время пронзительно кричала, что царь, видно, сошел с ума, раз отдал свою дочь какому-то чужаку. Потом она бросилась к парадным дверям регии, и охрана не посмела ее задержать.
Но я и мои верные служанки, действуя на редкость согласованно, успели перехватить Амату прежде, чем ей удалось убежать достаточно далеко от дома. Мы окружили ее и, ласково с нею разговаривая, всячески ее утешая, оглаживая и подталкивая, все же сумели вернуть ее домой и отвести на женскую половину. Когда моя мать оказалась в своей спальне, ее бешеное возбуждение сменилось громкими рыданиями, после которых она совершенно обессилела и наконец затихла.
Я думала, что после этого приступа, который отнял у нее столько сил, она успокоилась и сдалась. Как же я оказалась глупа, как ошибалась! И главная моя ошибка заключалась в том, что я просто не поняла: все, что выкрикивала Амата, было не просто проявлением ее безумия, гнева или отчаянной страсти. Нет, она высказала вслух то, чего невнятно опасались очень многие жители Лация. Многих испугали слова нашего царя, сказанные троянскому посланцу, о том, что он рад приходу чужаков – а ведь те без разрешения вторглись в наши владения! – что он готов выдать свою дочь за их предводителя, а стало быть, и передать ему впоследствии бразды правления страной. Тем самым он как бы выказал презрение к своим верным подданным, к своим прежним, надежным союзникам.
В ту ночь я едва добралась до постели, так сильно я устала, так сильно меня потрясли все эти события. Но в душе моей царили мир и покой, и спала я хорошо. Но среди ночи меня разбудили и подняли с постели – навстречу безумию, которое теперь вспоминается мне лишь в виде ярких и странных фрагментов, ибо ничто в последовавшие затем дни не было ни разумным, ни ясным, ни осмысленным. Я проснулась в мире моей матери.
