Вечная мерзлота - Виктор Владимирович Ремизов
— Плохие у меня предчувствия, Сан Саныч. Либо они его угробили, либо в штрафниках где-то, без переписки. Письмо это последнее... очень уж он успокаивал, что все у него хорошо. — Валентин вздохнул и стал разливать.
Выпили еще. Закурили.
— Я иногда думаю, если бы морды не побил тем уполномоченным, что нас раскулачивать приехали... — Он замолчал, прищурился, вспоминая, расслабился лицом: — Все равно достали бы! Уж, видно, крест такой. Нам наша власть, как стихийная бедствия — никуда от нее не деться!
Валентин с грустной отцовской лаской смотрел на Сан Саныча.
— Что? Хлебнул следствия? У меня они тоже зубья лишние нашли, — он ощерился, обнажая прорехи во рту.
— Расскажи, дядь Валь, про жену Горчакова, — неожиданно спросил Сан Саныч. — Она у тебя на острове жила...
— Ася-то?! Какая женщина, Сашка!
И Валентин рассказал их историю. Про Севу тоже. Сан Саныч слушал, курил и вспоминал Асю. Думал про «неистребимое человеческое начало», о котором говорил Илья-пророк.
У них остыли и слиплись пельмени, и они заказали новые. И еще водки.
— Ну а про своих-то что молчишь?
Тут уже Сан Саныч рассказал. И про сегодняшний разговор с генералом.
— Ты, Сашка, умный, а не очень! — кряхтел с досады Романов. — Ну кто же с ними спорит? Стой, башкой тряси, сам свое думай! Ему же ничего не стоило отдать ее тебе! Да и тебя освободить мог! Эх, молодость! Мандой он ее назвал! Это ты лагеря как следует не понюхал!
— Понюхал!
— Ну-ну... фраернулся — одно слово!
— Что я должен был? Ноги ему целовать?! Ты не все знаешь... — Сан Саныч набрал воздуху и отвел взгляд. — Они меня сексотом[149] хотели сделать. Еще в Игарке — обещали развод с моей Зинкой. Я подписал бумагу, а потом пошел и отказался. Это все в моем деле есть! Генерал увидел и давай орать. Будешь, говорит, с нами работать, все у тебя будет!
— Да-а-а, это они умеют! Им надо, чтобы все были такими же падлами, как они. Так уж люди устроены... — Валентин поморщился в досаде. — Загонят они ее, Саня. На детей им насрать. Ты бы видел, как они, суки, людей раскулачивали!
— Может, не тронут, этот Подгозин товарищ нашего Макарова, пойду к нему завтра, извинюсь...
— Не поможет. Он теперь обязательно напоганит. Ты же против их порядков прешь!
Замолчали. Получалось, что... плохо все получалось.
— Почему люди так себя ведут, дядь Валь?
— Да какие они люди, Саня...
На другой день Белов позвонил в приемную Макарова, но тот его не принял. Он пришел к зданию МГБ и долго бродил рядом. Так и не осмелился войти и попросить о встрече. На общее собрание пароходства Белов не пошел.
Перед отлетом в Игарку на всякий случай заглянул в отдел кадров, узнать об отпуске, который не отгулял еще за прошлый год. Отпуск, как осужденному, был ему не положен.
В Игарке вовсю уже стояла зима, снегу хорошо навалило, и на улицах опять появились заключенные с широкими фанерными лопатами, националы на оленях, запряженных в легкие нарты, а у дворов — высокие кучи тонкого «макаронника», отходы с лесозаводов, их развозили бесплатно. Мужики, ребятишки, а чаще бабы лучковыми пилами пилили эти обрезки под размер печек, и те без устали жрали и жрали сырое топливо, коптя и без того серое игарское небо.
Надвигалась полярная ночь, в десять утра еще были сумерки, в четыре начинало темнеть, а в полпятого запускались дизельные генераторы и в домах загорались лампочки.
Сан Саныч прилетел в самом поганом настроении. Впереди были семь месяцев зимы без Николь и детей. В караванке ждали верные, навечно приписанные к Игарке Померанцев и Климов. И еще толстое письмо от Николь.
Сан Саныч ушел в свою комнату, вскрыл конверт. В письме были фотографии. Катька красоточка, живая, с кокетством в глазках — у Сан Саныча сердце поплыло от нежности, Саша — просто мальчик-толстячок, тоже в нарядном... Сан Саныч ухватил себя за лицо и замер, пытаясь понять, что это и есть его сын. Мальчик был немного похож на Николь. На третьей карточке они были все вместе. Сан Саныч смотрел на них, не отрываясь, и чувствовал, что ему никогда не оправдаться перед Николь.
«Здравствуй, мой ненаглядный!
Сегодня пишу письмо от себя, малыши спят без задних ног. Нагулялись, накупались в одном корыте... Катя так забавно ухаживает за братом, это невероятно, но в ней уже есть что-то материнское. Я иногда с ревностью на нее смотрю. Но, может быть, просто копирует меня. Твои переводы сделали чудо — моя хозяйка, Матвеевна, стала иначе ко мне относиться. Раньше она помогала, но прямо говорила, что прогадала, пустив меня на квартиру. Теперь же мы частенько пьем с ней настоящий чай, который я покупаю на твои деньги.
Она несчастная, запуганная тетка, всю жизнь в нужде. Раскулачили из-за красавицы дочери (муж погиб в Первую мировую, и раскулачивать вообще было нечего!), какой-то местный “ативист”, как она говорит, брал ее дочь замуж, а она вышла за другого. Так все трое и уехали в Сибирь за “пособничество кулакам”. Из Полтавской губернии в Сопкаргу... Самая, впрочем, обычная история. Дочку с зятем отправили куда-то еще дальше на зимний сетной лов, и Матвеевна потеряла их следы. Ей просто сказали, что они умерли. И она покорно это приняла и не знает, где умерли, почему, и не видела их могил.
У нее остался маленький внук, она работала прачкой по экспедициям, просто людям стирала за хлеб и выходила парня. Два года назад он завербовался на какую-то большую комсомольскую стройку. Иногда присылает бабке десять рублей.
Ссылка у Матвеевны три года как кончилась, домой она ехать побоялась, а перебралась сюда, к своей знакомой, такой же ссыльной в Лугавское. Тут ей повезло, им с внуком дали дом (он большой, но несуразный — перестроен из амбара выселенных когда-то кулаков — представь, отсюда тоже выселяли!).
Она по старой привычке ходит, обстирывает за копейки начальство и обрабатывает свой огород. Я помогаю ей, комендант от меня отстал, не требует, чтобы я работала (раз в неделю, когда хожу отмечаться, ношу ему бутылку). Пишу подробно, чтобы ты знал — у нас тут вполне налаженная жизнь. Во многом
