Русский. Мы и они - Юзеф Игнаций Крашевский
Был это Сигизмунд Доленга, человек, который из оренбургского солдата талантом и трудом добился очень высокого значения в военных заведениях, которого русские вполне считали своим до последнего часа и которого потом в отместку повесили, как преступника, волоча на виселицу раненого.
Сигизмунд Доленга в этом маленьком кружке, как везде, где находился, господствовал над окружающими, не давал говорить никому, начинал, не заканчивал, одновременно хватался за все предметы, бросался, гневался, извинялся, целовался и ругался, а среди разговора, который с ним так трудно было вести, часто сжимал кулак, а глазами так магнетизировал того, которого придерживал сильной рукой, чтобы не дать ему выскользнуть, что то, чего не сделали аргументы, то выполняла его неслыханная энергия.
Стоял он посреди комнаты и, по своему обыкновению, резко жестикулировал руками. По кругу сидели: знакомый нам Генрих, блондин с нежным лицом, холодный и молчаливый Книпхузен, задумчивый Наумов и ещё двое молодых военных.
Из театра им кто-то уже принёс новость о выстреле в великого князя. Мы отмечаем здесь, как очень характерный слух, который упорно повторялся в Варшаве на протяжении несколько дней, что в князя стрелял какой-то русский и что всё это дело придумали и выполнили не польские руки. В этом слухе проявилось давнее народное отвращение к нападению и убийству. Из молодых людей, взятых из дома на Ясной улице, никто не был вовлечён в весь этот заговор. Один Наумов что-то глухо о нём слышал. Естественно, мнения очень пересекались, одни были – за, другие – против, а в целом находили, что этот вид протеста могла вызвать с его стороны неумело подготовленная овация, унизительная для народа.
– На что это сдалось, не понимаю, – сказал, сжимая кулак Сигизмунд. – Кто это мог сделать, не знаю, но всё-таки всегда у меня отвращение к подобным средствам.
– Ты ещё наивный как ребёнок, – прервал его один из военных, – в политике все средства хороши, революции не делаются… в жёлтых перчатках.
– Тем хуже для них, – ответил Сигизмунд, – революцию я понимаю как нападение на оружие целых народных масс, против угнетателей, но такие выстрелы в безоружных, эти удары ножом в углах, этот терроризм не достоин благородной цели, какую в себе предполагает революция. Идёт ли речь о том, как у нас, чтобы освободиться от иноземного ярма, или о перевороте в собственном правительстве, которое знакомится со страной и не понимает её, позорящие средства совсем бесполезны, и хуже того, дают врагам сильное оружие для войны против нас. Революция есть выступлением во имя будущего, от имени высших нужд века и, как идеал, нужно ей быть чистой, великой, серьёзной, святой.
– Ты родился поэтом, – сказал с усмешкой другой, – с твоей теорией человечество никогда бы не избавилось от деспотизма… против него, на эту стоглавую гидру всякое оружие хорошо. Что же они с нами делают?
– Ради Бога! – крикнул Сигизмунд. – Разве это причина, чтобы мы были так же нечестивы, как они? Если они пятнают себя, значит, и мы должны пятнать себя?..
– Иначе их не победим! – воскликнуло несколько человек.
– Напротив, только иначе их можно победить, – говорил с запалом Доленга. – Тот, кто хочет победить, должен иметь в себе силы, прежде всего – силу чистого духа, великого; должен иметь в себе святость, только во имя сильных идей приобретается мощь… а вы думаете, что использование убийства, яда, стилета, предательства и обмана не отравит ядом всей работы, не посеет в ней семена погибели, не унизит её даже до отвращения и омерзения?
– Ну! Ну! – сказал тише кто-то. – Не распаляйся, Сигизмунд, – примут тебя за товианьчика, который ждёт отряда ангелов, которые должны ему в помощь с небес спуститься.
– Признаюсь вам, – отозвался Доленга, – что предпочитаю, чтобы меня назвали мечтателем и мистиком, а не разбойником… Я так люблю свою страну, что ни в своей, ни в другой особе его ребёнка не хотел бы осквернять польского имени.
– Тихо! Поговорим о чём-нибудь другом!
– Нет! Нет! – закричал, снова стуча кулаком по столу, Сигизмунд. – Поговорим как раз об этом, потому что это вопрос принципа… Вы видите меня и знаете, что я не трус, что никакие пакты с русскими я не думаю заключать, что я хочу и предпочитаю восстание, что когда прочие видят его невозможность, я понимая его необходимость… но, несмотря на это всё, такой битвы стилетами не хочу и гнушаюсь ею! За зверства они могут нам сторицей отплатить, есть стократ более дикие, чем мы; тем нас победят; мы можем победить их только щедростью, достоинством, миром, потому что этого им не хватает…
Ненадолго замолчали. Сераковский прохаживался по комнате, хватал по очереди то, что находил на столах, на окнах, рвал, бросал, глаза его горели, губы дрожали, окружающие были не в состоянии бороться с ним и шептались между собой.
Во время сего разговора Книпхузен упрямо и молча выкурил несколько сигарет; наконец, встал и сказал, глядя на Сигизмунда, которого меньше знал, чем других:
– Много вам лет?
– Мне? – смеясь, ответил Доленга. – Для чего?
– Потому что чувствую в вас ещё свежее дыхание греческой и римской истории и героев Плутарха… вы, как невинный голубь… не вмешивайтесь в дела политические…
– Почему?
– Потому что с ними не справитесь, – сказал медленно барон. – Работнику в этой грязной работе нужны испачканные руки, нужны сердца, что научились презирать человека, его жизнь и, смотря на цель, не спрашивать о средствах… Если желаете в глянцевых перчатках и белом галстуке вытирать камины…
– Ошибаетесь, барон…
– Не ошибаюсь, капитан, не ошибаюсь… деспотизм так завалил эти клоаки, что для очищения их нужны грязные руки… люди придут их потом чистить, освежить, надушить своей добродетелью. Революции – фатальны, и в них не такие люди, как вы, но такие, как я, которые ни в чего не верят, лучше всего служат… Тот, кто будет восхищаться благородством, должен быть обманут; сегодня даруешь человеку жизнь, который тебя за это завтра прикажет повесить или расстрелять.
– Мне хватит энергии, – прервал Сераковский, – когда дойдёт до дела… но что во мне родит её? Вот великое желание, благородное… не хочу, не могу пачкать его ничем, что на высоте его не стоит…
– Оставь его в покое, – сказал Наумов, – мы не убедим его, он, как я, не смотрел на выстрелы в безоружную толпу, у него, как у меня, не убили брата, не ранили сестру… в нём не кипит месть…
– Кипит! Кипит! – воскликнул Сераковский. – Но месть высшая, благородная,
