Бурсак в седле - Валерий Дмитриевич Поволяев
Подпоручик стряхнул с себя снег и, пошатываясь, скрылся в темноте.
Вскоре пришел в себя один из ямщиков, приподнялся над твердой, укатанной площадью:
— Хто это был, хто? Дьявол какой-то! — ткнул рукой в своего рыжебородого напарника. — Поднимайся, земеля! Иначе мы тут замерзнем!
Тот застонал, зашевелился на снегу, отодрал от него примерзшую спину.
— Погуляли, называется…
— Нечистая сила помешала.
— Поднимаемся, поднимаемся, мужики… Иначе замерзнем.
Над людьми поднимался мелкими облачками холодный прозрачный пар, подрагивал в воздухе, было слышно, как недалеко — на соседней улице — играет гармошка. К ямщикам подбежали несколько собак. Почуяв родной запах — от ямщиков пахло помоями, собаки завиляли хвостами.
Ямщики, жалобно стеная, кряхтя, поднялись, и держась друг за дружку, качаясь, скрылись в шинке — полученное в этом странном бою поражение требовалось залить чем-нибудь крепким…
***
На следующий день Калмыкова вызвал к себе временно исполняющий обязанности командира саперного батальона, худощавый, болезненного вида подполковник. Калмыков подумал, что вызов связан со вчерашней дракой с ямщиками и приготовился защищаться, но разговор пошел о другом.
— Не огорчайтесь, подпоручик, — сказал подполковник Калмыкову, поморщился, будто внутри у него возникла боль. — Все не так плохо, как кажется с первого взгляда. — На шее у подполковника красовался орден Святого Владимира с мечами — заслуженная боевая награда, вызывавшая у офицеров уважение.
Калмыков молча щелкнул каблуками. Подполковник оценил это молчание и продолжил:
— Мой совет вам: берите лист бумаги и ручку и пишите новый рапорт.
Калмыков так и поступил.
Россия стояла на пороге 1914 года. Второго января наказной атаман Уссурийского казачьего войска полковник Крузе сообщил саперам, что не возражает против перевода Калмыкова в один из подведомственных ему казачьих полков и будет соответственно ходатайствовать о переименовании подполковника в хорунжие.
Письмо уссурийского атамана в тот же день ушло и в Главный штаб казачьих войск, там в течение недели были подготовлены соответствующие документы и переправлены в Зимний дворец государю на подпись.
Двадцатого января 1914 года был подписан Высочайший приказ, по которому подпоручику Калмыкову был разрешен перевод в Уссурийский казачий полк.
В хозяйской комнате, которую снимал Калмыков, висела большая темная икона с изображением одного из дальневосточных святых — имени его Калмыков не знал, прочитать же что-либо на иконе было невозможно, — слишком черной от времени сделалась доска. Калмыков, придя из штаба батальона, опустился перед иконой на колени, ткнулся лбом в пол.
— Спасибо тебе за помощь, святой отче! — прочитал молитву, потом повторил ее, вновь ткнулся лбом в пол, пахший сухой травой, ржавой мукой и мышами. — Спасибо, дошли до тебя мои молитвы.
Отмолившись, Калмыков вытащил из-под кровати простой фанерный ящик, подумал, что надо бы покрасить его. Неудобно заявляться в казачий полк с таким барахлом — фанерные чемоданы были тогда признаком бедности. Гвардейские офицеры, например, признавали только чемоданы из толстой бычьей кожи с лаковым покрытием, и к фанере относились с глубоким презрением, фыркали, как тюлени, и отводили глаза в сторону, будто видели что-то неприличное. Потом махнул рукой: пустая, дескать, затея, обойдется и так. По одежке человека только принимают, а пройдет пара-тройка недель — будут судить по другим вещам. Калмыков заставит казачьих офицеров считаться с собой. Он стиснул зубы, ощутил, как на щеках заходили крупные твердые желваки.
Вещей у Калмыкова набралось ровно на один фанерный чемодан. Остальное все на себе — на плечах, на ногах. Он подержал чемодан в руках, подумал, что готов переехать в Гродеково, где расквартирован казачий полк, хоть сегодня.
Не скоро сказка сказывается, а нескоро дело делается — Калмыков надел казачью форму лишь в середине мая, когда здешняя земля была белым-бела от осыпавшихся цветов. Цветы осыпались в садах снежной белью, вызывали некую оторопь и одновременно неверие — что-то, а зима никак не должна вернуться, но осознание этого было почему-то нетвердым. Что-то в мире происходило, а что именно — не понять. Просто люди чувствовали беду, она была совсем рядом…
Именно в эту цветущую майскую пору Калмыков и появился в Гродекове и, стесняясь своего фанерного чемодана, первым делом помчался не в полк, а на окраину поселка, чтобы снять у какой-нибудь бабки угол.
С лету, на скорости, этот вопрос решить не удалось, — слишком уж придирчивы были здешние старушки, поэтому Калмыков вернулся на станцию, сдал чемодан в камеру хранения и поехал в полк определяться.
Крупная станция Гродеково, считавшаяся и большим железнодорожным узлом, также утопала в белом цвету, будто в снегу. В прозрачном слоистом воздухе плавала паутина, как в сентябре, в пору бабьего лета.
В Гродеково, в Первом Нерчинском полку в эту пору служил хорунжий Семенов Григорий Михайлович — невысокий плотный человек с литыми плечами, цепким взглядом и небольшими, по-купечески щегольскими усиками. Он появился здесь три месяца назад, в морозном феврале все того же четырнадцатого года.
Надо полагать, они встречались, Семенов и Калмыков, хотя никаких документов на этот счет нет, — но то, что в последующие годы поддерживали друг друга, выступали с одной программой и лихо, ящиками, тягали из казны бывшее царское золото, свидетельствует о цельности и схожести их характеров. И Семенов редко промахивался в жизни, и Калмыков…
Осенью четырнадцатого года оба полка отбыли на фронт. Семенов оставил после себя воспоминания о том, как его родные забайкальцы ехали на запад, как мирные российские граждане шарахались от лохматых шапок бурятов-агинцев и путали их с японцами, рассказывал и о том, как его полк совершил остановку в Москве, Калмыков же не оставил ничего — на писанину его не тянуло, он считал это дело бабьим и удивлялся, как это солидные люди — Семенов, Дутов, Краснов, — опускаются до занятий пустяками. Ведь это недостойно казаков.
Уссурийские пади были свежи от зелени, осень еще не коснулась их, хотя утром и вечером по траве уже скребли своими лохматыми животами неряшливые холодные туманы, загоняли в норы зверьков, а в дремучих чащах перекликались лешие.
Пустела без мужиков земля.
Забираясь в полковой вагон, Калмыков неистово перекрестился — без веры на войну уходить нельзя.
Через месяц полк уже был на фронте, рубился с «немаками», как казаки звали немцев.
***
Воевал Калмыков храбро, с толком, за спины казаков не прятался, ходил в разведку — маленький, юркий, он мог пролезть в любую щель, спрятаться под любой кочкой, на немцев набрасывался со злостью, и именно злость позволяла ему одолевать дюжих мордастых швабов, они не выдерживали натиска этого маленького, схожего с мальчишкой офицера, вздергивали руки вверх.
Начальство не могло нарадоваться на хорунжего Калмыкова
