Орбека. Дитя Старого Города - Юзеф Игнаций Крашевский
– И веришь этой женщине? И ничего не видишь?
– А что же я должен видеть?
– Что? Я спрашиваю тебя… с чего начать и начинать ли открывать тебе глаза… но совесть приказывает – должен. Всё-таки вся Варшава удивляется твоему непонятному ослеплению, ты один…
– Вся Варшава заблуждается, – прервал Орбека живо. – Мира ветреница, любит развлекаться, не обращает внимание на мнение, потому что чиста на совести, люди могут её подозревать, наговаривать, она о том не заботится – а я в это не верю.
Славский стоял с заломанными руками.
– Дорогой Валентин, – сказал он, – мне тебя жаль, но, раз коснувшись раны, вынужден быть безжалостным… Иероним, который был её возлюбленным, вернулся и теперь домочадец. Шамбеляниц… не выходит от неё… ездит с ней, красуется ей… но…
Тут Славский оборвал речь.
– Говори до конца, – сказал Орбека, – уже нечего меня щадить.
– Но, повторяю тебе, вся Варшава болтает о том, – добавил Славский. – Шамбеляниц три месяца назад снял жильё рядом с твоим дворцом. Из будуара Миры пробили в великом секрете дверь в его покой, покрыли занавесью! Люди, которые там работали, проболтались, впрочем, шамбеляниц со своей стороны эту дверь не скрывает и показывает всем, хвалясь ею как триумфом. Ювелир Джоли рассказывает тем, кто хочет слушать, что бриллиантовое ожерелье, которое она носит, было куплено у него за две тысячи дукатов шамбеляницем. Нужно ли мне говорить тебе больше! Тебя подло надувают, высасывают, позорят и ты даёшь собой пренебрегать, добровольно, делая себя посмешищем людей. Ради Бога!
Дорогой Орбека, опомнись, приди в себя, страсть понимается до некоторой степени, но такое добровольное в ней забвение, такое ослепление… такое безумие…
Орбека стоял, меняясь, дрожа, а из глаз показывались слёзы; видно было, что слова Славского в его лоне подняли страшную бурю. Только гнев стрелял из его глаз.
– Друг! – воскликнул он. – Ты нож мне вбиваешь в грудь, что бы враг сделал худшего?
– Я хочу тебя вылечить!
– Я неизлечим… это всё ложь! Это ложь!
– А если бы это всё было правдой, если бы тебя эта женщина обманывала?
Орбек закрыл глаза.
– Я без неё жить не могу! – воскликнул он.
– Ежели так, – холодно отозвался Славский, – забудь, что я тебе о том говорил, прошу прощения у тебя… от этого уже нет спасения.
– Да, – добавил через минуту Валентин, – нет спасения нот этого… пока меня, доведённого до сумы, не выпихнут на улицу… Тогда сяду ещё под окном, чтобы смотреть на неё, чтобы видеть её проезжающую, чтобы поймать её улыбку по дороге, не для меня предназначенную.
Славский в молчании пожал плечами, с сожалением пожал его руку и хотел уйти, Орбека его задержал.
– Подожди, – сказал он, – не гневайся на меня, я бессильный, я обезумевший, имей милосердие… прости…
– Что же мне тебе прощать? За что я мог бы гневаться на тебя? – сказал медленно Славский. – Сжалюсь, ничего больше… Если бы я имел какое-то на это право, схватил бы тебя силой, оттянул, спас, может быть!
– Спасённый, я бы умер, – ответил тихо Орбека, – я в ней живу. Верь, это фальш, это интриги… но если бы это всё было правдой, если бы я своими глазами видел измену… не имел бы силы… пожалуй, умереть!..
Не говоря ни слова, Славский сжал ему руку ещё раз и тихо пошёл, оставляя его на лавке, на которую упал, обессиленный.
В старой липовой аллее просидел так Орбека, разрываясь с мыслями и чувствами, потом уставший, онемелый потащился машинально домой. Было уже послеобеденное время, когда он пришёл; его, естественно, не ждали, у пани были гости, а после стола сразу на нескольких каретах они направились в Саксонский Островок на полдник. До поздней ночи она не собиралась вернуться. Но это был день, как есть иногда дни в жизни, необычный со всех взглядов.
На двор пани Миры несколько месяцев назад взяли прямо из деревни скромную и тихую девушку, несчастную игрушку всего двора, достаточно красивую и очень обаятельную Анульку.
Несмотря на красивое личико, гибкую фигурку, очень притягательное выражение лица, Анулька была почти калекой. В результате какого-то случая в детстве она хромала немного на одну ножку. А хотя скакала очень ловко и это едва было видно, прозвали её Хромой, и под этим именем была известна больше, чем под её собственным. Жертва непослушной дворни, Анулька работала за всех, терпела, толкаемая, униженная, и даже у панов лакеев не имел никакой милости. Была слишком боязливой и скромной. Воспитанная в убогой шляхетской хате дедом и бабкой, некогда изнеженная внучка, она была смолоду цветущая, любящая, сердечная, но не терпела шума, забав и бесстыдства, какое тогда деморализировало слуг наравне с панами. Сидела также у углу над работой, все ею прислуживались, и плакала целые дни, потому что вся эта жизнь поражала её, пугала. Хотела бы убежать, а кровные её вынуждали остаться, чтобы от неё избавиться, и думая, что ей что-то в городе попадётся.
Анулька тогда была вынуждена смотреть на своеволие, закрывать глаза на непонятные для неё сцены, и немного покоя покупать тяжёлой работой.
В доме Орбеки было в обычае, что ни один из панов лакеев никогда не соизволил ему послужить; спихивали эту обязанность на сторожей, на девушек, на кухонных мальчиков. Он никогда на это не жаловался. С некоторого времени Анулька, которая хорошо видела положение несчастного человека, задетая какой-то милостью и симпатией к нему, может, каким-то более живым чувством, которое пробуждает часто сострадание, почти одна принялась за всякие услуги для Орбеки. Никто на это не обратил внимания, потому что все рады были сбросить на неё это. Орбека мало когда даже смотрел на Анульку, но ему эта её тихая, вежливая, предупредительная служба была милой, он невольно чувствовал в ней немного сердца, хотя не подозревал, чтобы его там могло быть так много.
Было его в действительности больше, нежели мог ожидать. Анулька жадно принималась за всякие услуги для пана, и хотя редко с ней говорил, рада была хоть видеть его издалека.
В действительности ни чем иным её к себе бедный человек не притянул, только выражением измученности, тихой резигнации и грусти. Есть достойные души, для которых они являются непреодолимым очарованием… но как таких душ мало! Чаще всего грусть пробуждает отвращение, негодование, усталость – простые смертные бегут от них как можно дальше.
В этот день, хотя было уже поздно, Анулька зашла случайно на кухню за обедом, когда вбежал слуга и воскликнул:
– Вот только теперь вернулся этот старый зануда, когда все поели! И неси ему в его
