Свен Дельбланк - Пасторский сюртук. Гуннар Эммануэль
— «Перед процессом, который, очевидно, выявит иезуитский заговор».
— Послушайте-ка! Вы что, только до этого места дошли?
— Да, месье де Гримм, они весь день скандалят, особенно Эстас…
— Неважно, кто скандалит! И это называется журналисты! Перерыв на завтрак сокращается до десяти минут. Приступайте!
Переписчики забормотали, но никто не осмелился протестовать вслух. Расположившись вдоль стен, они принялись грызть свои черствые горбушки хлеба, оголодавшие, с ввалившимися глазами рабы-гребцы на галере Будущего. Эстас мог похвастаться кусочком сыра, а у Бебе, как обычно, не было ничего. Пронзительным голосом он начал клянчить у всех подряд.
Альфонса де Рубана пригласили в отдельный кабинет господина де Гримма. Книги, бумаги, письма от всех европейских князей… На полу лежали штабеля фолиантов энциклопедии, а в одном углу стоял гипсовый бюст Минервы с водруженной на белый шлем красной фригийской шапочкой.
Альфонс пробормотал какие-то любезности, и Гримм, сидя в кресле, поклонился в ответ.
— Ваш начальник здоров?
— Граф Д’Аржансон просил передать привет человеку, который властвует над общественным мнением Европы…
— Вы уже дипломат, господин де Рубан, и я предвижу ваше великое будущее, вижу его по звездам… Ну-с, послушаем! Что это за «сверхсекретная» новость, которая по причине чьей-то роковой «нескромности» должна просочиться наружу? Я к вашим услугам, если только это не повредит моей собственной партии.
— Не-т, не сейчас…
— Разве вы посланы не Д’Аржансоном?
— Я скорее по личному делу…
Гримм, выпятив свои вишневые губы, взглянул на часы. Ничего официального, ничего, что бы пригодилось для Дела, времени в обрез… Его дружелюбный голос с немецким акцентом стал резче.
— И чем я могу вам служить?
— Господин де Гримм, ваша газета два раза в месяц попадает во все европейские дворы, вы человек влиятельный, вы имеет возможность нашептывать в уши суверенов, вы управляете общественным мнением, у вас есть власть…
— То небольшое влияние, которое я имею, должно использовать разумно, ради блага просвещения… Но если я что-нибудь могу сделать, в разумных пределах…
Альфонс сморщился от холодного тона, но взял себя в руки и выдавил из себя еще несколько любезностей в адрес великого публициста-радикала. Гримм недовольно выпятил свои вишневые губы, поразительно не подходившие к его дородному немецкому лицу. Он не сделал ни малейшей попытки ответить тем же. Личные дела? Подобное не представляет политического интереса…
Это бесполезно, лучше уж рассказать правду… И Альфонс рассказал, спокойно, насколько был в силах… Лизетт!
— Стало быть, Его Величество был так добр, что выбрал сам?
— Да, добр…
Лизетт, Лизетт!
— А ее не…? Ну, вы знаете!
— Боюсь, я не понимаю.
— Ее не поместили в Птичью западню?
— В королевские покои? Нет, нет, слава Богу, помешало покушение…
— Курьезно! Где она сейчас?
— В Оленьем парке.
— Одна?
— Да.
— Так-так. Вас можно поздравить?
— С чем?
— Ну, подумайте сами. Король уже поправился, религиозный кризис, похоже, долго не протянется, и если уж она единоличная владычица сераля… Ваше счастье обеспечено, молодой человек!
— Мое счастье?
— Ну конечно! Маркизу ей вряд ли удастся выбить из седла, но продвижение по службе, пенсион, баронство — это самое малое, на что вы можете рассчитывать…
— Но мне нужна только Лизетт! Мне одному!
— Курьезно…
Альфонс, отбросив всякую осторожность, поведал о плане побега, мечтах о хижине в Швейцарии, спокойной и счастливой жизни вдали от двора, города, политики и истории. Помогите мне, господин де Гримм! Если бы мы с Лизетт могли убежать, я прошу лишь, чтобы полиция смотрела сквозь пальцы, король ее скоро забудет, я лишь хочу прожить жизнь в покое, в стороне, вдали…
— Вы просите не так уж мало, господин де Рубан. Во-первых, удалиться от света вот так совсем непросто, и за вашу идиллию в Швейцарии должен будет платить кто-то другой…
— Как вы оплачиваете те десять минут, когда они там грызут свой черствый хлеб!
Перерыв на завтрак закончился, и из редакции вновь послышался шум и гвалт. Гримм улыбнулся во весь свой вишневый рот.
— Я — суровый хозяин, это верно. Ну и что с того? Вы сентиментальны, господин де Рубан. Мои переписчики тоже должны приносить маленькие жертвы ради будущего просвещения…
— И эта вечная надежда на «будущее» служит закуской для голодных…
— Вы принадлежите к молодому и сердобольному классу общества, господин де Рубан, и совершенно заблудились в сентиментальных иллюзиях. Что же до малышки Лизетт, я могу сказать только одно — воспользуйтесь случаем! Подоите короля как следует, заработайте, сколько сумеете на этом деле, а потом удалитесь на покой с использованной Лизетт…
— Какая мерзость…
— Ну-ну, не будьте таким закостенелым эгоистом! Все, что вы заработаете сверх, можно будет, если захотите, вложить в дело просвещения и прогресса. Если бы вы и только вы сумели ускользнуть от истории и жестокой действительности, что бы выиграли все эти несчастные людские массы? Таким образом ради светлого будущего не трудятся… Что еще?
Бебе забарабанил в дверь.
— Шевалье де Сенгаль!
В дверях возникла жизнерадостная, с прищуренными карими глазами физиономия Казановы.
— Я помешал господам философам?
— Вовсе нет! Входите! Что я слышу, вы уже знакомы с господином де Рубаном… В день покушения? Вот это я называю совпадением… Ладно, что новенького?
Казанова, откинувшись на спинку кресла, начал обмахиваться носовым платком, от которого исходил запах мускуса. Он обожал быть в центре внимания. Гримм достал грифель и блокнот, чтобы записывать.
— Все неопределенно, — произнес наконец авантюрист с довольной улыбкой. — Кризиса можно ожидать в любой момент.
— А маркиза?
— Мадам де Помпадур упаковала чемоданы, но пока ожидает приказа об отъезде. Демаре и Его Высокопреосвященство исступленно работают над религиозным обращением: маркизу в ссылку, король примиряется с королевой…
— Бедная женщина!
— Публичное покаяние, причастие в присутствии всего двора, полная победа клерикалов…
— А Д’Аржансон? А Ришелье?
— Пока делают хорошую мину и каркают вместе с воронами. Но они, естественно, надеются, что сперва исчезнет маркиза — с глаз, из памяти — так, чтобы потом, когда король вернется к более нормальной жизни, он бы попал под влияние их собственной малышки-протеже, как ее там зовут…
— Лизетт?
— Точно. Но вам, кажется, плохо, господин де Рубан? Не хотите ли воспользоваться моей нюхательной солью?
— Нет-нет, спасибо… Только один вопрос: все эти красивые интриги — это действительно единственный результат покушения?
— А что еще могло быть? Понятия не имею, что было в мыслях у Дамьена{44}, судя по всему, у него не было плана, ни идей, ни партии…
— Ни партии… Анархист?
— Очевидно. Все его речи — лишь благонамеренная болтовня о добродетели и набожности, о возвращении короля к его обязанностям по отношению к Богу и народу… Бестолочь!
— Понимаю. А что вы, господин де Гримм, думаете по поводу покушения?
— А что тут думать? Если террор успешен, партия, разумеется, должна его использовать. Если же он кончается неудачей, как сейчас, тогда дело другое. Если народ, эта слезливая детвора, симпатизирует виновному, то мы будем оплакивать его горькую участь. Если его поступок вызывает отвращение, мы должны бежать от него, как от чумы. Общественное мнение не должно заподозрить нас в связях с терроризмом, и по-моему, Вольтер нашел решение…
— Какое?
— Возложить вину на противника, разумеется! Обозвать его провокатором! Выдумать какие-нибудь байки насчет заговора иезуитов, трубить о религиозном фанатизме…
— Значит, с помощью лжи святое дело Истины и Будущего…
— Конечно. Уж я из него сделаю реакционера…
— Из Дамьена? Того, кто хоть и по-своему, но все же хотел послужить прогрессу и улучшению мира…
— Ему бы это удалось лучше, если бы он затачивал гусиные перья у меня в редакции. Одиночка не может служить будущему, и тот, кто не с нами…
— Тот, кто не с вами, против вас? И пусть винит только себя?
— Естественно.
— А Дамьен, что он за человек, чего хочет — это ничего не значит?
— Ну, конечно! Вопрос лишь в том, какую оценку должна дать газета этому покушению… Ну, да ладно, образуется. Убить короля, именно сейчас! Ах, нет, это безумие! До тех пор много воды утечет.
— Напрасно вы так в этом уверены.
— Вы шутите, господин де Рубан. Вы же не Дамьен?
— Но кто он, чего он хочет?
