Аркадий Макаров - Не взывай к справедливости Господа
Как в песне: «…Приду домой, родные спросят – где дочь гуляла? Где была?»
– Кирюша, родненький, отпусти меня! Не трожь больше! Мне к хозяйке пора! – Дина с недавнего времени снова Пелагею Никитичну стала называть хозяйкой, а не свекровью. – Как же я перед ней стоять буду? Что скажу? Включи свет, я на часы посмотрю!
В комнате тихо, ослабленная панцирная сетка на солдатской койке временно отдыхает, на полу стелется самотканый половичок из отливающего серебром голубоватого лунного сияния, это в единственное не зашторенное окно, выламывая раму, во все глаза таращится любопытница в морозном кружале.
У, старая сводница! Сгинь, скройся, пропади! Не буди в молодых душах сомнения в своих поступках.
Молодость всегда права, она ещё, эта молодость, нагрузится думками в старости, накукуется в одиночестве, наплачется и нарыдается.
Это верно во все времена и во все эпохи так же, как земля вращается вокруг солнца.
Кирилл зажимает ладошкой девушке рот, целует в глаза, на губах шорох её ресниц, словно проснулись бабочки лета и пробуют на взлёте свои помятые снегобоем крылья.
Невозможное просит Дина, немыслимое! Да он и не держит её! Поверни ключ, и ты свободна. Десяток шагов до вахтёрши. А та – с понятием, сама по молодости голову теряла, Что ж, женское дело – известное! Рубль за вход, а два рубля за выход…
Как в песне: «… А я скажу – в саду гуляла, домой тропинки не нашла!»
И забудет выпускница музыкального училища все сроки, отведёт от своих губ горячую ладонь Кирилла и, запрокинув голову, отдаст ему всю себя, ни о чём не жалея. И зажмурится смущённая ночная сваха, западёт за тучку, а там и рассвет поднимается с потягом, хоть и долгий, зимний, а неминучий.
Утром, наскоро, чтобы прогнать ночные наваждения, Кирилл опалит нёбо горячим до невозможности чаем, и, рассасывая с глубокими затяжками сигарету, приобнимет в помятой постели Дину. Потом – на работу, в свой «Шараш-монтаж», в контору, где плоское катают, круглое таскают, а что не поддаётся – ломиком!
Дина слегка поправит перед засиженным мухами зеркалом со щербинкой причёску, промокнёт платочек в дегтярном чае, протрёт им личико и, тоже в дверь потихоньку, на цыпочках, бочком-бочком мимо старой ведьмы, у которой в это время самый, что ни на есть, сладкий сон.
Куда идти в такую рань? Занятия в училище во вторую смену, библиотека работает только со второй половины дня, остаётся нести повинную голову к Пелагее Никитичне, которая в последнее время стала как-то по-особому приглядываться к своей сношеньке.
Раньше такого не замечалось. Доченькой звала. Дюймовочкой. Цветиком ненаглядным…
Что делать? Шило в мешке не утаишь, а попробовать ещё раз стоит. Стыдно врать, но другого выхода не придумаешь. Попробую, наверное…
Дорога к дому быстрая, хоть и не близкая. Ещё не нашлись и первые слова, а дверь уже – вот она! Тяжёлая. С места не стронешь. Потянула на себя ручку, а дверь-то сама и открылась, да так быстро, что Дина чуть не опрокинулась навзничь перед своей свекровью, – лицо строгое, сухое, глаза красные от бессонной ночи, скорбь в тех глазах и влага непросыхаемая.
– Вот что, девка, по всему видать жена ты не мужняя, себя блюсти никак не можешь! Возраст твой, конечно, молодой! Димушки, сынка моего, я думаю, тебе не дождаться. Не прячь глаза! Вижу, вижу! Приглядчивая ты… В теле женском… Красивая… А нам красивая – ни к чему. С лица воды не пить. Вот тебе – слова мои! А вот – чемодан с вещами! Там всё по порядку выложено. Можешь проверить. За книгами, уж очень они мне были несподручны, ветродуя своего пришли. Не крутись, не крутись! Знаю. Сама видала, как вы с ним кружева возле училища плели. Тьфу, ты! Срамота одна! Бери, бери свой чемодан! Вот – Бог, а вот – порог! И судья тебе навстречу! – Пелагея Никитична, как ни тяжек был ей этот разговор, спокойно выставила на веранду чемодан, давая понять девушке нежелательность её пребывания в этом доме.
Что тут скажешь? Права или неправа Пелагея Никитична так поступать с девушкой, не знаю, но наверное, совершенно права, – скажут мне сотни матерей, насмотревшись на своих сношенек не совсем строгого поведения.
«Квелые пошли мужики! Квелые! – судачат в досужих разговорах старухи. – В наше время такой девке подол бы завязали на голове, да вожжами по тому месту, которое зудит! А сегодня – что? Проморгают глазищами свой позор, и снова: «Голубка моя сизокрылая! Радость моя!» – А те опять на чужой сучок смотрят, где бы своё гнездо пристроить».
Вышла Дина из калитки – улица широкая в обе стороны. Ходи, куда глаза глядят! Места везде много, на всех хватит. Чемодан в руке неподъёмный, в нём всё приданное. На душе груз, как в этом чемодане фибровом. Одно место, куда можно постучаться, это рабочий барак Кирилла. Кирюша всё может. Все узлы развяжет. Он такой, такой, такой…
Каким образом Дина оказалась возле общежития, она и сама себе сказать не могла.
Постояла перед дверью в нерешительности. Чемодан у ног. А войти не может, духу не хватает. Жмётся к стенке, холодно, на руки дышит.
Может, услышала шорох за дверью, может, вышла просто так посмотреть на погоду, знающая всё про всех тётя Мотя, любительница портвейна и сплетен. Она не раз видела Дину с Кириллом и теперь, подошла к ней, как к старой знакомой.
– Что, дочка, из дома выгнали?
– Ага! – почему-то с откровенной доверчивостью сказала та и, опустившись на чемодан, заплакала.
– А ты, никак, замужняя будешь? – откуда-то прознала старая ведьма её теперешнее положение, вроде, как рядом стояла.
– Ага! – не найдя другого оправдания, снова призналась девушка в несвойственном ей простодушии.
– А чего же ты так расстроилась? Какая кума под кумом не была! Дело житейское. Вот я сама, когда в офицерской столовой работала… Н-да, – прервала она свою мысль, – Кирюша Назаров человек хоть и молодой, а толк в девках понимает, знает что почём. Со вкусом малый, со вкусом… Сердцеед, ничего не скажешь! Чего ж мы стоим-то здесь на морозе! Проходи! – Вахтёрша открыла дверь, пропуская Дину впереди себя. – А чемодан твой я в кладовку поставлю, чтобы он глаза не мозолил. Ага?
– Ага! – обречённо повторила девушка, всё больше и больше проникаясь тёплым чувством за участие к себе чужой, посторонней женщины пусть и не совсем благостного вида.
Как говорят, – доброе слово и ежу приятно. Человек, хоть существо и мыслящее, а тоже вроде того ежа, погладь по головке, он тебе всю душу выложит.
Тётя Мотя достала из тумбочки высокий нержавеющий стали заварной чайник, всыпала туда почти полную горсть чёрных кудреватых стружек из холщового мешочка, и пошла на кухню, махнув Дине рукой, чтобы она села на стул возле её вахтенного стола, обозначенного телефоном и связкой ключей.
Через минуту она принесла исходящий паром чайник и две алюминиевых солдатских кружки. Вероятно, другая посуда здесь просто не держалась.
– Ну что, девка, давай чайком твою беду сполоснём, глядишь – и полегчает! А? – Тетя Мотя достала из кармана пяток ирисок в цветастых бумажных обёртках, разлила по кружкам горячий нефтяной отстой, разломила на две половинки баранку и одну протянула гостье. – Подкрепись, чего ты? – Потом, подумав, снова нагнулась к тумбочке, чего-то там пошарила и достала початую бутылку вермута, гаже которого может быть только портвейн производства местной разливной линии. – Будешь?
Гостья отрицательно покачала головой. Какой праздник, когда матица над головой обломилась? Куда она пойдёт теперь: жить негде, а до получения диплома осталось всего-то три месяца, квартиру в эту пору не найти, а если и найдёшь, то потом куда? В свою деревню Мухобоево. Учителем пения для местных первоклашек, которых осталось меньше, чем пальцев на руке…
– Ну, значит, ты не будешь! – Баба вытащила бумажную затычку, подняла бутылку, посмотрела на свет и припала мятыми губами к зелёному горлышку, предварительно протерев его рукой. Оторвавшись от бутылки, она снова заткнула её самодельной пробкой и поставила под ноги. – Тогда чайком грейся! – по увлажнённым глазам, ставшим теперь улыбчивыми, было видно, что тётя Мотя приходит в хорошее расположение духа. – Не квелись! Я с Ахрипчем, комендантом нашим, Архипом-хрипунком, переговорю, он тебе комнатку под лестницей оформит, в которую я тебя сейчас отведу, и будешь жить, как у гулюшки. – она, весело хмыкнув, вылезая из-за стола, пропела: «…Жила бы, как у гулюшки – пила б, ела, что хотела, а работать х…шки!» Эх, годы молодые! – баба подняла чемодан гостьи и приказала следовать за собой. – У нас на первом этаже семейные ютятся, так что начальству из ЖКО ты глаза мозолить не будешь – откуда здесь девка? Постельку тебе добуду. Чего ты? Живи, коль жить хочешь! Кирюшу своего баловать каждый день будешь. Да и на свидание никуда ходить не надо, коль милый рядом. И-ех! Мил уехал, мил оставил мне малютку на руках… – Теперь тётя Мотя развеселилась по-настоящему, наверное, вспомнила свою расторопную молодость.
