Александр Доронин - Кузьма Алексеев
В середине сада, в глубине деревьев, стоит церквушка, перед ней на могильном холмике железный крест. Этого местечка жители не боятся, даже специально приходят сюда, чтобы помолиться. Это место всей округе известно как «могилка Любаши». После смерти жены Егор Александрович нежно любил крепостную Любашу, которая родила от него дочку Софью. Люба не красотой князя присушила, а сердечным теплом да лаской. Укажет только пальчиком князю, тот в момент исполнит любую ее прихоть. Говорила она мало, да и улыбалась редко. Капризов ее никто не слышал. А добра — множество. Была готова, если надо, последнюю кофту с себя снять, чтобы помочь. Крепостные любили свою молодую хозяйку, княжеский гнев не так сильно обрушивался на них. По уезду слух даже разошелся было, скоро, дескать, Любаша станет княгиней.
— Вот бы хорошо! — радуясь, выдохнуло село.
Даже пять дубов древних, которые шелестели под ветром, радовались этому событию. Любили все Любашу!
Грузинский в самом деле готовился к свадьбе, стряпали, варили на всё Лысково, чего в именье никогда не было.
— Пусть на всю необъятную Рассею знают, как грузинский цесаревич на крепостной женится! — объяснил он местному батюшке, договариваясь о венчании.
Ночью, накануне свадьбы, совершенно неожиданно Любаша отдала Богу душу. Тихо и незаметно угасла, как звезда на утреннем небе, в которое она так любила глядеть. Князь уехал в Петербург, забрав Софьюшку с собой. Там он отдал ее в Смольный институт благородных девиц, где учились только дети дворян. Спустя некоторое время он выдал её замуж за графа Сент-Приест. Грузинский подарил молодым село Сеськино — одно из своих многочисленных владений.
Сонечка недолюбливала папеньку, считала его убийцей матери. Поэтому виделась с ним мало и наведывалась в Сеськино очень и очень редко.
Сегодня князь получил от дочери краткое письмо. Она просила Грузинского, чтобы он присматривал за Сеськиным пристальнее. Князя это встревожило. Во-первых, она никогда ему не писала раньше. Во-вторых, никогда ни о чем не просила. Раз это случилось, значит, на то есть серьезные причины. Как-никак, а Софья — единственный его росток. Хотя своего имени в юные годы он ей не дал, но отречься тоже не смог. Вместе с тем Грузинский понял: под окнами жизни остановилась его собственная старость. Красота, бесшабашность и удаль молодецкая покатились под гору, в гору теперь их уже не поднять никаким земным силам. Беспросветным одиночеством жизнь его обернулась, хотя вокруг вертелись беспокойными муравьями сотни слуг. Богат Грузинский — много земли и сёл у него. Все они были дарственные, пожалованные его предкам еще в царствование Михаила Алексеевича Романова. Тогда древние мордовские земли русский царь радушно раздавал всем, кто ему верно служил.
* * *Из коридора донесся приглушенный разговор. Платон кого-то спрашивал. Отвечавший голос князю показался знакомым, он его где-то раньше слышал. Грузинский откинул одеяло, сел. В спальне было холодно — ставенки плохо прикрыты. На стеклах окон мерцали и перемигивались февральские звездочки. Ступая босыми ногами по устланной на полу медвежьей шкуре, Грузинский выглянул за дверь. Платон, увидев хозяина, почему-то шепотом сказал:
— Хозяин, посланец от самого губернатора…
Сердечко у Егора Александровича екнуло. Руновский от нечего делать вестового ночью не пошлет. Что-то случилось и, вероятно, очень важное. В посланце узнал полицмейстера Сергеева. На нем был мундирный синий кафтан24, на голове с кокардой бобровая шапка.
— Ты, Павел Петрович, с каким срочным делом в такое время? — спросил Грузинский, стараясь унять волнение.
Сергеев снял шапку, протянул конверт с сургучной печатью.
— Хорошо, давай в конторе поговорим. Платон, проводи туда гостя, — приказал князь, а сам пошел переодеваться.
На улице стоял трескучий мороз. Перед воротами двора пофыркивала тройка рысаков, запряженных в узенькие сани на стальных полозьях.
Князю вывели коня, он сел верхом, за ним зацокали копытами рысаки, приплясывая от радости. Мороз обжигал уши и лицо, упрямо лез за воротник тулупа.
В конторе прошли в большой кабинет, где стены украшали многочисленные ружья и сабли. Князь разделся. На нем теперь был казакин25, опоясанный широким рыжим кушаком, сам был бодр и энергичен. Сели за стол. Грузинский вскрыл конверт и стал читать письмо губернатора.
Руновский сообщал, что в селе Сеськино, находящемся под его покровительством, объявился крепостной Кузьма Алексеев, выступающий против православия. Жителей села и округи он собирает на языческое капище, где призывает не слушать приказы властей и уговоры местного священника. Губернатор просил разобраться и принять меры для искоренения зла.
Грузинский долго изучал подпись: «Действительный статский советник губернатор Руновский» и дату — 14 февраля 1807 года. Потом, вспомнив о письме дочери, вслух сказал:
— Так вот оно что!..
— Что, Егор Александрович! — переспросил полицмейстер. — Что с Кузьмой Алексеевым делать-то, а? Наш генерал-губернатор, Андрей Максимович, места себе не находит, а тут владыка Вениамин его добивает. Враг православия, говорит он, это язычник, а власть безмолвствует… Это утверждал вчера и игумен Корнилий, когда я у него в Макарьевском монастыре был.
Князь долго молчал. Собирался с мыслями. Особенно его задели за живое слова Корнилия.
— Макарьевским монахам сидеть бы уж да молчать. Тоже мне — безгрешные. Пол-Волги, почитай, хапнули. Река, господин полицмейстер, не только рыбой богата, но и великой данью. Пешком и на молебен не пойдешь — приходиться на монашескую пристань вступать. Монахи даром не перевозят… Лучше бы спасением душ занимались, народ темный вразумляли, небось, и не молились бы люди на полянах языческих…
— Ну уж, князь, так ты свою голову не спасешь. Сам не впроголодь живешь, тоже не бессеребренник, — расхохотался нижегородский гость.
Злобу свою князь сумел сдержать. Перед ним не какой-нибудь уездный полицейский — человек самого губернатора. Да и винить его, князя, за попустительство ереси в Сеськине никто не смеет. Раньше всех Грузинский принимал меры к бунтовщику. Еще в прошлом месяце он Кузьму держал в Лысковской тюрьме, три раза вызывал на допрос. Но хоть голову тому отсеки — не отступит от своей веры. У каждого народа, говорит, имеется свой Всевышний.
— Так что же губернатор предлагает? — спросил с ехидцей Грузинский.
— Губернатор пока ждет ваших решительных действий. А игумен Корнилий в Сеськино монаха послал тамошнему отцу Иоанну помочь. Может, что и выйдет…
Грузинский устало смежил глаза, вздохнул:
— Монаха, говоришь, усмирять его послал? Поглядим, какие дела развернет монастырь, поглядим… Конечно, и мы не будем в стороне стоять: бороться с врагами православия — наша общая цель.
Князь встал, принес из шкафа какой-то сверток, извлек из него длинный лист бумаги, дал Сергееву.
— Это — признание Кузьмы Алексеева, записанное в Лысковском остроге в мае месяце 1806 года. Допрос произведен при полицейском Кукишеве.
Сергеев, бормоча, стал читать: «Родился я, Алексеев Кузьма, в 1760 году в селе Сеськино. Отца прозывали Алексеем, матушку Василисою».
Следователь: «За что ты попал в тюрьму первый раз?»
Алексеев: «У купца лодки с товаром сгорели. Арестовали по ошибке. Потом разобрались, выпустили».
Следователь: «Почему в Иисуса Христа не веруешь?»
Алексеев: «У нас свой Христос имеется, ваше благородие, Нишкепазом зовут. Слыхали? Спаситель эрзянского народа он и доброты в нем много. Помолишься ему — всю душевную боль, как рукой снимет».
Следователь: «В вашем селе все веруют в Нишкепаза?»
Алексеев (после долгого молчания): «Верят, ваше благородие. А гневаются на тех, у кого очень много ошибок».
Следователь: «Почему не позволяете в лавке торговать вином?»
Алексеев: «Вино — великий грех. Зло».
Следователь: «Зачем вмешиваешься в дела церковные?»
Алексеев: «Нишкепаз повелевает мною, ваше благородие…»
Грузинский выхватил из рук полицейского бумагу, принялся кричать:
— Я их, проклятых язычников, податями задавлю! Последнюю скотину со двора выведу. Я…
Когда, тяжело дыша, он упал в кресло, Сергеев завел речь о другом:
— Губернатор хотел бы знать, князь, почему ты принимаешь беглых крестьян, каторжников, дезертиров и не сообщаешь о том полицейским? Клейменых, слышал, в лесном бараке держишь тайно. Так ли это?
— Строганову все неймется меня затоптать? — пожал своими узенькими плечиками князь.
— Нет дыма без огня, Егор Александрович, — назидательно молвил полицмейстер. — Гляди, не вводи во гнев губернатора. Он терпелив до поры до времени.
— В Лыскове что хочу, то и ворочу. Здесь я хозяин, — засверкал глазами Грузинский. Молвил это, а сам призадумался: «Руновский — человек мстительный, не посмотрит, что я князь, предводитель дворянства, власть применит». В прошлом году вышел новый царский указ, согласно которому на местах все бразды правления передаются губернаторам.
