Владимир Москалев - Екатерина Медичи
Сейчас на нем был темно-синий, с разрезными рукавами бархатный камзол, из-под которого выглядывал белый отложной воротник сорочки, серые штаны с белыми лосиными панталонами в обтяжку и остроносые туфли с золочеными пряжками.
— Вам что-нибудь нужно, брат? — спросил Франсуа, не любивший, когда кто-либо мешал его занятиям.
— Зачем бы мне иначе появляться здесь? — ответил Генрих и, дойдя до одного из гобеленов, висящих на стене, остановился, широко расставив ноги и слегка раскачиваясь, по привычке сложив руки за спиной.
Франциск знал, что эта поза брата означает, что тот не хочет, но вынужден начать какой-то не совсем приятный для него разговор.
— Ну, как твоя борзая? — спросил Генрих, не глядя в сторону брата, из чего тот заключил, что его интересует вовсе не это, и начал он, как всегда, издалека.
— Она уже поправилась, — ответил Франциск, догадываясь, что вопрос относился к недавней охоте, когда вепрь поранил собаке клыком переднюю лапу. — Рана заживает, и моя Федра уже заметно меньше хромает.
— А ты сам? Кажется, ты свалился с лошади, когда мы возвращались?
— Пустяки. Моя кобыла споткнулась о корягу и припала на передние ноги, а я упал на груду мха, так что даже не ушибся. Я ведь говорил тебе.
— Да, да, — протянул Генрих, — но твой брат Карл… он ведь даже не подъехал узнать, что с тобой, хотя прекрасно видел твое падение.
— Что ж из того? Ему достаточно было услышать мое признание, что со мной ничего страшного не случилось. Чего ради он стал бы, в самом деле, поворачивать коня?
Генрих покосился на брата:
— Полагаешь, это пустяки? А вот мне видится другое. Карл понимает, что очень скоро вполне возможно мы предъявим свои права на престол. Он принадлежит в равной степени каждому из нас, а потому братец не слишком беспокоится за наши судьбы. Случись что с одним из нас, он и ухом не поведет, так ему будет спокойнее царствовать. Думаешь, без тайного умысла мать объявила меня главнокомандующим своих войск? Это в семнадцать-то лет!
И он выжидательно уставился на брата, ожидая ответа. Пожав плечами, Франсуа совершенно резонно ответил:
— А кого же ей было назначить на эту должность, как не своего сына? Одного из своих маршалов или Гизов? Которые, обладая такой могучей силой, смогут вместо гугенотов обложить Париж и взять его с ходу вместе со всем королевским семейством?
Это было правдой, но Генрих, желая настроить брата на нужное течение разговора, заявил:
— Ничуть не бывало. Карлу представился случай использовать эту возможность, дабы избавиться от меня. Ведь на войне всякое может произойти, могут убить любого военачальника так же, как и простого солдата. Вспомни Антуана Бурбона или Франциска Гиза.
Франсуа изобразил на лице недоумение:
— Но ведь они вместе с матерью решали этот вопрос! Уж она-то, наверное, разгадала бы замысел Карла, будь это его тайной целью.
— Ей-то что! Она пользуется мною как ширмой, заслоняющей от врагов ее Карла, короля Франции! А своих офицеров она расставила по всему полю, чтобы те защищали особу короля, будучи слугами у его брата и не имея, таким образом, ни повода, ни стремления к мятежу. Увидишь, она и тебя назначит каким-нибудь военачальником, дабы удалить тебя подальше, а если ты вдруг исчезнешь, она только вздохнет, а наш братец Карл обрадуется.
Франциск часто заморгал и уставился на Генриха:
— Ты полагаешь, она настолько сильно любит Карла, что готова пожертвовать даже жизнями других своих сыновей?!
— Да, брат, и мне это видно лучше, чем тебе. В последнее время она общается только с ним.
— Но ведь он король! — воскликнул младший брат. — С кем же ей еще быть, кому же давать советы и наставления по управлению государством, как не ему?
Возразить на это было нечего, но Генрих продолжал гнуть свое:
— Да ведь он безнадежно больной, и она знает это! В этом году он болел уже три раза, этот — четвертый. Он боится меня, Франсуа! Боится потерять трон, поэтому все его помыслы и сводятся к тому, чтобы убрать меня с дороги, а заодно и тебя.
Франциск ошарашено смотрел на брата, пытаясь уловить логику в его словах и не понимая еще, куда же клонит Генрих.
— Но что же нам надлежит делать в данной ситуации? — спросил он.
— Повторяю, наш брат долго не протянет. Матушка судорожно вцепилась в него, ибо при нем, безвольном и недалеком монархе, она чувствует себя хозяйкой положения. При мне она утратит свою власть, поскольку я умнее Карла, и она знает это. Звезда его скоро закатится, как предсказывал еще Нострадамус во время нашего путешествия, и, когда я стану королем, мне нужен будет верный советник и преданный друг, каковым должен быть ты. Ты живешь сегодняшним днем, Франсуа, а надо глядеть вперед и уже сейчас определять свое положение при особе будущего монарха. А потому я хочу спросить тебя: с кем ты? Со мной, или с Карлом, этим живым трупом?
Франсуа заколебался лишь на мгновение и ответил, вставая:
— Слова твои кажутся мне резонными, а потому скажу тебе: я — с тобой, Генрих.
— Ты сделал свой выбор, Франсуа! — воскликнул Генрих Анжуйский. — И поскольку мы пришли к обоюдному согласию, то нам надо уже сейчас выработать программу действий.
— Что же мы должны делать, брат?
— Делать должен ты, Франсуа, ибо меньше всего способен вызвать подозрение у нашей мнительной матушки.
— Надеюсь, это не связано… с заговором против Карла? — с трепетом спросил младший брат, ужаснувшись подобной мысли. — Тогда я не стану помогать тебе!
— Успокойся, никаких заговоров устраивать не нужно. От тебя требуется лишь одно: ты должен прислушиваться к разговорам, которые ведет матушка с Карлом или Карл — со своими маршалами и кардиналами, и передавать мне те сведения, которые покажутся тебе заслуживающими внимания.
— Словом, — пробормотал Франсуа Алансонский, — я должен шпионить?
— Не шпионить, но суметь распознать в словах и поступках людей, в обществе которых ты должен отныне находиться, действия, направленные против меня, а значит, и против тебя. Впрочем, твое дело — сообщить мне то, что ты услышишь, а выводы я сделаю сам.
— Но почему ты поручаешь это мне? Генрих, ты уже совершеннолетний, и матушка давно твердит, что тебе пора учиться управлению государством?
— Тем не менее, она не приглашает меня на свои Советы! Если же иной раз подобное случается, то речь там идет только о военных действиях против гугенотов.
— Да, но тем меньше оснований, что матушка будет обсуждать свою политику в моем присутствии.
— Напротив, это не вызовет у нее никаких подозрений. И если раньше ты сам, по собственному желанию уходил из зала, когда речь заходила о политике, считая это неинтересным для себя, то теперь должен будешь оставаться, мотивируя это тем, что ты уже не маленький и чувствуешь потребность приобщаться к основам внутренней и внешней политики. А если наша матушка заупрямится, я найду возможность натолкнуть ее на эту мысль. В конце концов, она привыкнет к твоему присутствию, что нам и нужно. Не говоря уже о том, что ты приобретешь необходимые навыки и опыт в умении управлять государством и людьми. Это пригодится тебе в дальнейшем, ибо я собираюсь сделать тебя своим первым министром, Франсуа. Ну что, теперь ты уяснил суть дела и понял, что от тебя требуется?
— Да, Генрих, ты прав, мне давно пора научиться распознавать как моих врагов, так и друзей.
— Я рад, что ты понял меня, Франсуа, и вот тебе моя рука! — воскликнул Генрих, бросаясь к брату.
И оба брата скрепили свой союз крепким рукопожатием.
Никто из них не предполагал тогда, что пройдет всего несколько лет и Франциск Алансонский из сегодняшнего союзника превратится в злейшего врага своего брата Генриха III, ослепленный властью и блеском трона. А семена этой вражды были посеяны в тот день самим Генрихом Анжуйским.
К несчастью, юный Алансон плохо усваивал уроки любви к ближнему, зато прекрасно учился по таким предметам, как лицемерие, вражда, предательство и убийство…
Довольный совершившейся сделкой, Генрих хотел было позвать брата пойти поиграть в мяч, как вдруг вошел начальник дворцовой стражи де Нансе и объявил, что обоих принцев желает видеть у себя королева-мать.
Братья переглянулись.
Увидев сыновей, Екатерина повторила им просьбу короля прибыть в Сен-Мор якобы к ложу умирающего (Карл действительно был серьезно болен). Тем временем все церкви Парижа трезвонили во все колокола о грозящей королевству опасности, а церковники служили душеспасительные мессы о выздоровлении короля. И когда Карл IX поправился в своей загородной резиденции, архиепископ Лионский возвестил с амвона собора Богоматери: «Господь желает сохранить жизнь короля, чтобы тот так же верно ему служил, как и раньше».
Вернувшись в Париж, Екатерина, вся во власти непримиримой ненависти к бунтовщикам, на которых она рассчитывала когда-то в своем противостоянии с испанцами и Гизами и которые теперь, по ее мнению, утратили силу национального духа, приступила к решительным действиям, направленным на борьбу с протестантами, и прежде всего к изменению состава правительства. По милостивому разрешению папы, духовенство обязалось выделить материальную помощь для «наказания еретиков» в размере 1 500 000 ливров. Однако канцлер Л'Опиталь и маршал Монморанси, известные миротворцы, возразили против таких мер борьбы, что и послужило причиной их немилости. Первого отстранили от дел, заменив кардиналом Карлом Лотарингским. Второму дали понять, что присутствие его в Королевском Совете отныне вовсе не обязательно, после чего он сам ушел, поняв, что решение о поголовном истреблении гугенотов принято.
