Петр Полежаев - Бирон и Волынский
Страдала молодая жена, страдал и муж. Добрый, невозмутимо мягкий, напуганный в детстве, неспособный задаваться внутренними вопросами и смотрящий на всё по указке, он терпеливо переносил беспрерывные вспышки жены, объясняя их, по примеру тётки, её новым положением. И терпел он долго, терпел всю свою страдальческую жизнь, без ропота, без пытливого вопроса, за чей же грех ему осудилась вечная жертва, вечно быть козлищем отпущения.
После одной из постоянных вспышек по ничтожному поводу какой-то разбитой по неловкости принца чашки, заставившей мужа удалиться из комнаты, а жену нервно расплакаться, доложили о приезде фельдмаршала Миниха. Так как непреложный придворный этикет заставлял принять такого высокого гостя, то молодая принцесса поспешила отереть слёзы и осушить глаза платком, нагретым от дыхания.
— Вы приехали, фельдмаршал, пожинать плоды ваших подвигов в Турции, — встретила принцесса Миниха, в душе сердившаяся на него за прекрасные отзывы о принце Антоне.
— Напротив, ваше высочество, я приехал предложить вам себя на службу и заслужить лавры на этом поприще, — отвечал находчивый фельдмаршал.
— Впрочем, в лаврах и не могло быть никакого сомнения, когда у вас были такие помощники, как принц Антон, — с едкою ирониею продолжала Анна Леопольдовна.
— Я старался только отдавать должное по заслугам в аттенции к его высокому положению, — отозвался фельдмаршал и, заметя слёзы, навернувшиеся на глазах принцессы, и нервное подёргивание губ, поспешил откланяться.
«Супружество не по страсти, — решил Миних, уезжая, — тем лучше! Решительно становлюсь на сторону принцессы».
XII
Роскошью и изяществом, не усвоенными ещё нашими высокими персонами, убран дом и в особенности рабочий кабинет французского аккредитованного посланника при русском дворе, маркиза де ла Шетарди, недавно приехавшего в Петербург для упрочения, как он говорил, на будущее время дружественных отношений России и Франции. Элегантный вкус маркиза был виден во всём, во всей обстановке кабинета, в мебели, в обоях, в каждой мелочи. За большим письменным столом с тонкою редкою резьбою, стоявшим посередине комнаты, работает теперь сам посланник, наклонившись над кипою бумаг. Свет двух восковых свечей падает из-за абажура светлым кругом на рукописи, на безделушки, кинутые у чернильницы, перья, ножницы и ножички, перерезывает надвое наклонённую голову маркиза и оставляет в приятном полумраке дорогие обои, ковры, книжные шкафы, статуи и бюсты. Посланник, как видно, занят; он озабочен и встревожен. Тонкие, подвижные и ещё приятные черты лица живо передают несдерживаемые впечатления острого неудовольствия.
В сотый раз маркиз перечитывает переданные ему Амелотом в министерстве иностранных дел в Париже записки бывшего французского агента в Петербурге Лалли о состоянии русского общества. «Россия может быть подвержена быстрым и частым переворотам», — почти вслух прочитывает маркиз и с досадою отбрасывает от себя записку Лалли. Подумав немного, он снова принимается читать следующую бумагу, в которой заключалась инструкция, идея и цель его посольства. В инструкции говорилось о необходимости оторвать Россию от тесного союза с Австрией, для чего указывалось, как на крайнее средство, на возможность переворота, на перемену правительства. В инструкции рекомендовались послу неусыпная наблюдательность, сметливость и осторожность, требовалось от него немедленного доставления самых подробных и точных сведений о положении политических партий в Петербурге, о партиях цесаревны Елизаветы и голштинской, о намерениях недовольных и о направлении умов в войсках.
— Хорошо писать им инструкции за тысячи вёрст, в министерском кабинете, а каково их выполнять! Политические партии! Да где они? Могут ли они быть в этих снежных сугробах, в каких-то берлогах, где за каждое неосторожное слово секут да рубят. Звери дикие! — ворчал посланник.
— Пришёл какой-то мастеровой от ювелира Граверо, господин маркиз, и просит вас видеть, — доложил вошедший француз-слуга.
— Мастеровой… от ювелира Граверо? — протягивая слова, переспросил маркиз, пытаясь вспомнить, не было ли действительна от него какого-нибудь поручения ювелиру. — Верно он ошибся, я ничего не заказывал.
— Он, господин маркиз, настоятельно просил, говорил, будто вы именно приказывали ему прийти.
— Я? Приказывал Граверо? Странно! Позови его сюда.
Вошёл мастеровой, одетый, как одевались в то время мастеровые иностранцы, начинавшие русеть. Длинный сюртук со сборками назади свободно, даже неуклюже сидел на довольно полном корпусе, из-под камзола какой-то поношенной чёрной материи выступала ситцевая рубашка, а широкие шаровары входили в сапожные голенища.
Низко кланяясь, мастеровой выждал ухода камердинера и по его уходе плотно затворил дверь.
«Странно, — подумал маркиз, следивший за ловкими движениями мастерового, — манеры не мастерового, и как будто где-то я видел этого господина. Если бы не чёрные волосы, не бледность и не полнота, то… кажется… Удивительное сходство, особенно эти живые, умные глаза».
— Вы не знаете или не узнаёте меня, маркиз? — спросил мастеровой на чистейшем французском языке, свободно подходя к посланнику.
— Не знаю… я удивляюсь… Кто вы? По какому случаю?
— Вот видите ли, маркиз, вы меня не знаете, а я вас знаю — преимущество на моей стороне. Знаю каждый ваш шаг, знаю, например, какие бумаги на столе вы читали до моего прихода.
Маркиз машинально протянул руку, чтобы собрать и закрыть бумаги.
— Не трудитесь, маркиз, не прячьте, это совершенно бесполезно. Мне они не нужны, я и так знаю каждое слово из записок Лалли и данных вам инструкций.
— Каких инструкций? Их знает только король, Амелот и я.
— Ошибаетесь, их знаю и я… Мало того, я даже знаю, о чём вы думали, когда я вошёл.
— Попробуйте угадать.
— Ругали русских, ругали своё глупое положение, ругали своих недоброжелателей, которые, как вы думаете, нарочно устроили вам это поручение-ловушку, с целью сломать вам голову, из зависти к вашей карьере… но вы не правы… в главном… Ваши недоброжелатели действительно с умыслом вам навязали это поручение, которое вы не можете выполнить хотя бы уже и потому, что не знаете совсем русского языка, а здесь, даже и при дворе, почти никто не говорит по-французски. Как же вы можете собирать сведения о направлении умов и устраивать перевороты?
— Перевороты! — растерянно и с испугом почти крикнул дипломат. — Отчего вы знаете? Кто же вы?
— Попробуйте всмотреться. Не видали ли вы меня где-нибудь на этих днях… ну, хотя, например, вчера?
— Вчера? Вчера я был только у её высочества цесаревны Елизаветы… Да… Теперь вспомнил… Точно, те же глаза… но тот выше и сухощавее, не так бледен и волосы с сильною проседью.
— А разве нельзя помолодеть и пополнеть по произволу? Теперь вы догадались и скрываться нечего. Рекомендуюсь вам ещё раз: медик цесаревны Арман Лесток[19], — тихо проговорил мастеровой, протягивая руку маркизу и усаживаясь подле него в кресло.
— Бесконечно рад с вами познакомиться и сойтись. Скажу откровенно, я особенно дорожу этим, но прежде всего я просил бы вас сказать мне, каким образом вы узнали содержание моих секретных бумаг? Вы очень хорошо понимаете, что для дипломата, с таким поручением, как моё… нельзя иметь подле себя людей, способных продать.
— Успокойтесь, маркиз, ваши люди вам преданы и вас не продавали, а если я познакомился с вашими бумагами, то обязан вашему испорченному столу. Помните ли вы русского слесаря, такого ещё глупого, которому вы едва-едва могли растолковать знаками своё требование исправить замок? Так этот-то слесарь был я. Поняли?
— О, совершенно. Однако я не могу достаточно надивиться беспримерному искусству…
— Практика, любезный маркиз, привычка, кое-какие знания… и больше ничего, об этом и не стоит говорить. Я пришёл переговорить с вами и условиться о многом.
— Слушаю вас, доктор, и заранее повинуюсь всем вашим предписаниям.
— Прежде всего, нам должно выяснить главный вопрос и наши отношения… Вам поручено всеми силами добиться разрыва союза России и Австрии, но при настоящем составе русского правительства это решительно невозможно.
— Я тоже опасаюсь, и это приводит меня в отчаяние.
— Отчаиваться нет повода, маркиз. Когда болезнь узнана, что самое главное, так средства найдутся, а иначе, не имея средства, я и не пришёл бы к вам. Но, повторяю опять, при настоящем правительстве невозможно: Остерман, как вы сами знаете, сторонник австрийского союза, а его перетянуть на свою сторону — средства нет. Вдобавок ещё эта свадьба племянницы с племянником Брауншвейгским укрепит союз на долгое будущее.
— Так скажите же, что делать?
— Нужно сделать переворот.
