Роберт Юнг - Лучи из пепла.
— Для «работы» осталось бы достаточно времени, — добавила она.
Старшие пытались объяснить девочке, что это не так-то просто. Если записать Тибико в школу, ее немедленно поместят в сиротский приют и ей нельзя будет оставаться у своих приятелей в «Корзинке с червями». О приютах же газеты рассказывали разные скверные истории. В некоторых будто бы завелись настоящие «боссы», как у гангстеров, и они заставляли детей отдавать им свой паек и работать на них.
— Мы научим тебя всему, что сами знаем, — заявил «господин Растрепа», и теперь все пятеро попеременно давали девочке уроки. Она научилась читать, узнавать на часах время и даже выводить на бумаге несколько японских письмен.
Особенно заботился о воспитании девочки Кавамото. Он показал ей, как надо умываться и причесываться, учил ее, как следует по-разному обращаться к людям в зависимости от их возраста и положения. Но любимыми уроками девочки были «уроки географии», которые давал ей Итиро, подробно рассказывая о своей юности в Южной Америке, о людях, живущих там, о тропических кушаньях и фруктах, которые он ел в детстве.
Кавамото почти каждый день приходил в «Замок подсолнечника», и дети всегда бежали ему навстречу, радостно приветствуя его. Тем более он поразился, когда они однажды вечером едва поздоровались с ним. Ребята стояли около лачуги расстроенные, с кислыми лицами.
Минданао отвел «брата с Анд» в сторонку и шепнул ему:
— Куцухэй привел девушку. Она сестра его приятеля. И, пока она здесь, нам нельзя войти в дом.
Куцукэн так рассердился на старшего брата, что не пожелал говорить даже с Итиро и только не переставая ворчал себе под нос:
— С тех пор как она появилась, у нас все стало совсем иначе. Совсем иначе. Только Тибико, видимо, находила в новой ситуации некоторую радость.
— Скоро Куцухэй будет женихом, — пропищала она. Рассвирепевший Куцукэн чуть не влепил ей пощечину, но девочка вовремя удрала.
Через несколько дней «господин Растрепа» вместе со своей подружкой исчез из Хиросимы. Он даже не оставил записки брату и друзьям.
Чтобы утешить Куцукэна, Кавамото в тот день не пошел на работу. Покинутые ребята в виде исключения также не пошли промышлять на вокзальную площадь.
— Куцукэн, отныне ты должен быть за старшего вместо Куцухэя! — уговаривал мальчика Итиро. — Отныне ты «глава семейства». Не унывай! Когда твой брат взял на себя заботу о вас, жить было гораздо труднее, чем теперь.
Но Куцукэн продолжал ворчать. Друзья, как могли, старались его развлечь. Они пели песни, строили гримасы и подражали походке Чарли Чаплина. Но даже это не могло развеселить мальчика. Тогда Тибико, глубоко вздохнув, приняла великое решение. Она полезла в угол, где лежал ее набитый листьями матрац, и вытащила из-под него свое ревниво оберегаемое сокровище: до сих пор к нему еще никто не смел притронуться, на него даже не разрешалось смотреть. Это была пачка аккуратно сложенных, тщательно разглаженных серебряных бумажек. Уже много месяцев, как Тибико жадно собирала валявшиеся на земле обертки от сигарет и шоколада. Нередко она часами вертелась около американских или австралийских солдат, надеясь, что они уронят блестящую бумажку. Когда какой-нибудь солдат дарил ей сладости, она зорко следила за тем, чтобы на них была серебряная бумага.
Не говоря ни слова, девочка протянула расстроенному Куцукэну свое сокровище. Это не могло не произвести на него впечатления, и он с благодарностью погладил Тибико, но вместе с тем все еще сердито спросил:
— Зачем нам это теперь? «Я вдруг вспомнил свое детство, — рассказывает Кавамото. — Мать не могла купить мне губную гармошку. Тогда я взял папиросную бумагу и начал дуть на нее. Бумага слегка затрепетала, и вскоре я научился извлекать из нее разные незамысловатые мелодии, прижимая губы то к одному месту, то к другому, дуя то сильнее, то слабее. Так я поступил и теперь. Взял серебряную бумажку от сигарет «Пис»[21] и стал выдувать мелодию песенки «Тот холм, где звонит колокол». Ребята смотрели не меня, широко раскрыв глаза.
— Правда, недурно? — спросил я.
— О, уандафуул! Вери, вери гууд, — воскликнула Тибико, подражая американским солдатам. Она тоже взяла одну из бумажек и попробовала дуть на нее. Но у Тибико ничего не получалось, сколько она ни пыхтела. Ноппо и Минданао также пытались подражать мне. Но и им не удавалось «выдуть» мелодию. Они слишком крепко прижимали бумажку к губам.
— Попробуйте еще, скоро дело пойдет на лад! А пока что пусть мальчишки посвистят, Тибико споет. А я буду вам аккомпанировать на гармошке из серебряной бумаги.
Наконец-то зазвучала наша песня о «колоколе на холме». Дня через три все, кроме Тибико, добились своего. Особенно удачно «играл» Куцукэн. Казалось, он примирился с уходом брата».
9Однако несколько дней спустя произошло то, чего боялся Кавамото с тех самых пор, как исчез Куцухэй. Когда Итиро пришел в «Замок подсолнечника», там никого не оказалось.
Сначала он подумал, что над ним подшутили. Приподняв соломенные циновки у входа, он крикнул в темноту:
— Не прячьтесь, я все равно вас найду!
Ответа не последовало. Не было слышно и смеха. Кавамото зажег спичку и сразу увидел, что лачуга пуста. С низкого потолка свисала приколотая к подсвечнику записка. Кавамото вынес ее из хижины и прочел: «Больше так продолжаться не может. Брат с Анд не должен изо дня в день заботиться о нас. Куцухэй в Окаяме. Завтра я махну вслед за ним. Всего доброго! Куцукэн».
О том, куда делись Тибико, Ноппо и Минданао, в записке не было сказано ни слова. Взял ли их с собой Куцукэн или они остались в городе? Может быть, остались. Нет! Наверняка нет!
С этого дня Кавамото потерял покой: он только и думал о том, как бы разыскать ребят. Разве они могут существовать одни? Ежедневно после работы он бродил по возрождавшемуся городу, заглядывал в каждый уголок, расспрашивал спекулянтов и гангстеров, проституток и бесчисленных «фуродзи». Все было напрасно! Дети исчезли бесследно. В свободные от работы воскресенья Итиро добирался до Курэ. Он наводил справки в сиротских приютах, полагая, что исчезнувших ребят могли водворить туда органы призрения малолетних.
Когда Кавамото попадал в квартал, где находился «Замок подсолнечника», ему все время казалось, что в гуле толпы он вдруг услышит смех Тибико или тоненький мальчишеский голосок Ноппо, что из «Корзинки с червями» неожиданно покажется спутанная грива «господина Растрепы», что Куцукэн попытается в шутку стянуть у него с ноги сандалию.
И каждый раз Итиро видел, что «Замок» все больше и больше разваливается. Кто-то вынул доску из стены, потом стали исчезать циновки, и в конце концов даже жестяная крыша попала на «черный рынок». Милые соседи растащили все дочиста.
Мало-помалу «Замок» погиб. Так оно случается, когда листок за листком отрывают побеги бамбука. Остались только четырехугольная ямка очага и небольшой котлован, который вырыл возвратившийся из армии Куцухэй в октябре 1945 года, чтобы построить себе и брату землянку.
А потом пошел снег и накрыл все белой пеленой. Тысячи и тысячи снежинок, кружась, падали с серого неба на Хиросиму, и каждая из снежинок походила на маленькую звезду.
«ATOM-БОЙ»
1Первую годовщину «того дня», когда город в одну долю секунды был уничтожен, граждане Хиросимы отметили тихо и достойно. Много тысяч белых фонариков, на каждом из которых значилось имя погибшего или пропавшего без вести, поплыли вниз по Оте к океану. Некий Сэйитиро Какихара, человек никому не известный до «пикадона», не знатный и не занимавший высоких постов, вступился за память погибших. В шуме и сутолоке «новой Хиросимы» он первый напомнил живым о мертвых. По его инициативе летом 1946 года была построена простая, лишенная всякой вычурности «Башня душевного покоя», в которой отныне хранились имена всех жертв атомной бомбардировки.
Совсем по-иному было отмечено 6 августа 1947 года. Целых три дня народ пел, танцевал, пил. Маскарады, шествия, фейерверки следовали непрерывной чередой. На улицах было шумно с раннего утра и до поздней ночи.
Не удивительно, что иностранные наблюдатели, принимавшие участие в этом так называемом «празднике мира», были шокированы отсутствием деликатности и уважения к памяти погибших. Им возражали, что к японцам нельзя применять мерки Запада. На Дальнем Востоке приняты-де такие шумные празднества в память умерших.
Но не только западные наблюдатели осуждали шумиху, поднятую в день 6 августа 1947 года. Необузданное веселье в годовщину трагического события возмутило также тех, кто потерял своих близких. В самых резких выражениях они протестовали против превращения столь грустной годовщины в шумное народное гулянье.
