Наталья Иртенина - Нестор-летописец
На совете Ярославичей и воевод решено было, не доходя до Переяславля, встать вблизи Альты, притока Трубежа. Там соединиться с киевскими пешцами-ополченцами и ждать половцев.
Князь Всеволод, тая обиду на братьев за глупое давешнее суеверие, в совете мало участвовал, больше молчал. Потом вовсе ушел в свой шатер и увел для беседы черниговского воеводу.
— Вот, — стал жаловаться князь, — христианами себя называем, а живем еще как язычники, верим в приметы дурные. Это ведь дьявол обманывает нас! Что скажешь, воевода?
— Истинно говоришь, князь, — согласился Янь Вышатич. — Легковерны мы и падки на соблазны. Бога не слышим, а сатане служим.
— Скоро уж век, как крещением просвещена Русь — и что? — досадовал Всеволод. — Места языческих игрищ по-прежнему больше любят, чем храмы Божьи. Все эти трубы и скоморошества, гусли и русалии, и зрелища похабные. На какого-нибудь плясуна посмотреть или глумотворца послушать радостно сбегаются и толкают друг друга в бока весь день. Церкви же пустые стоят. Если позвать в храм, так зевают и чешутся — холодно, мол, дождливо, или еще что. А на игрищах ни кровли нет, ни от ветра защиты, ни от метели — да все нипочем, было б весело. Покажи такому полотно со Страшным судом, где бесы тащат грешников в ад и рвут их крючьями, он и тут зевать начнет, а то и срамословие выскажет. Не от того ли казни от Бога принимаем, воевода? Непогоды всяческие и нашествие ворогов не по грехам ли нашим?
— На тебе ли грехи, благочестивый князь? — возразил Янь Вышатич. — Ты, я слыхал, праведную жизнь ведешь, убогих привечаешь, правду любишь. Однако же на твоей земле половцы разорение творят. Тебя первого, выходит, Бог казнит?
— Моя земля не мне принадлежит — всей Руси. Терзают малый кусок, болит вся плоть! Знаю, что мало таких, кто так же, как я, мыслит. Все больше по племенам Русь делят да по градам. Новгородцы против киевских нос задирают, полоцкие с Новгородом кусок делят. Ростовская меря и чудь о Переяславле только то знают, что там сидит князь, которому они дань платят. Вятичи и подавно себя Русью не считают. Говоришь, воевода, будто я правду люблю? Верно, люблю. А в чем правда русская? В том, что Бог нам не по отдельности судьбу дал, а вместе, в единстве! Ныне отчина у всех разная, у кого Новгород, у кого Чернигов, а должна быть единая — Русь. И чтоб болело везде одинаково, с какой бы стороны ни рвали из нас мясо.
— Прав ты, князь. И мне твои мысли родственны. Да в силах ли мы одни сделать это? На это ведь, думаю, огромный срок потребен. Игумен Феодосий сказывал мне как-то — не века ли, мол, нужны? Не тысяча ли годов?
— Отчего же тысяча? — большой широкий лоб Всеволода пошел складками. — Феодосию ли не знать, какое потребно средство? Трость писца и ум книжника! Монахи владеют тем и другим. Им, чернецам, и наполнять Русь преданиями отеческими. Так мыслю, воевода. Нужны хронографы, описания минувших лет, на манер византийских, только наши, о великих деяниях русских повествующие. Чтобы следующие колена учились на них, разумели славу предков и свою честь возвышали!
— Игумен Феодосий, известно мне, радеет о том, чтоб братия монастырская прилежала к чтению книг. Даст Бог, будут, князь, и на Руси знатные книжники, подобные ромейским.
Всеволод задумчиво покивал.
— Мнится мне, с одним из них я недавно разговаривал. Но об этом рано речь вести.
— Как зовут его? — полюбопытствовал воевода.
— Никон, печерский инок. Вот кто великим может прослыть.
— Запомню это имя, — обещал боярин.
Попрощавшись с князем, Янь Вышатич отправился к шатру Святослава. В глубоком раздумье он шел мимо множества огней, на которых варилась сыть для кметей. Вверху зажигались другие огни, будто там точно так же разбило походный стан небесное воинство и в вечерней тиши помешивало в котлах свое ангельское варево.
Шатер Святослава был полон — пировала черниговская старшая дружина. В походе князь не мог побаловать своих лучших мужей обилием блюд, какими блистали его пиры в Чернигове. Зато мог усладить их слух гуслями и вещим пением Велесовых внуков — придворных песнотворцев, из которых первым был Боян.
Воевода пришел в тот момент, когда Боян, песельный чародей, пробовал звук своих струн. Княжи мужи сидели и полулежали вокруг расстеленной скатерти. На ней стояли корчаги и корчажки с медом, вином и брагой, блюда с дичью, соленой рыбой, грибами, пирогами, чаши с сушеными фруктами и греческими орехами. Шум притих, мужи обратились в слух. Боян, которого прозвали Вещим, был немолод и оружие в руки не брал давно, с тех пор как стал родней богу Велесу и своими песнями полюбился князю Святославу. Волосы с сильной проседью были перехвачены у него на лбу узорным гайтаном, расшитым бисером. Пегая борода отросла ниже груди — знак, что Боян больше не числит себя в дружинниках, хотя еще силен и крепок телом. Воевода Янь Вышатич помнил Бояна молодым, задиристым отроком и почитал своим ровесником, сам же не собирался прощаться с ратным трудом еще долго — сколько Бог даст сроку.
В длинной белой, с узорами рубахе, перетянутой золотым наборным поясом, с перстнями-оберегами на узловатых пальцах и с надменностью во взоре Боян был похож на волхва. Да и по сути мало отличался от кудесников. Как и волхвы, он был хранителем тайн богов. Так же мог наводить на смертных чары, отправляться в иной мир и безопасно возвращаться оттуда. Трогая струны гуслей, вещий песельник угашал свой взор, и даже внимательный человек не мог угадать, в каких краях блуждала тогда его душа.
Боян запел сильным, воспаряющим голосом, для которого звук струн был легким, быстроногим конем, уносившим его вдаль. Он пел о делах и подвигах седой старины, о тех временах, когда не родились еще прапрадеды слушавших его мужей. О князе Кие, который ходил с дружиной к Царьграду и принял честь от царя, чье имя утерялось в веках. О том, как на обратном пути Кий срубил на Дунай-реке град, назвал своим именем и хотел поселиться там, но его прогнало местное племя. О княжне Лыбеди, сестре Кия, что жила на Девич-горе возле Киева и была жрицей Матери Сырой Земли. О том, как сватались к ней один за другим благородные и храбрые мужи, но все были отвергнуты. И о том, как полюбился ей молодой воин, и княжна проливала слезы от того, что ей, жрице, нельзя быть ничьей женой, а от тех слез потекла река Лыбедь.
Дружинники слушали Бояна завороженно. Но им не нужно было уноситься душой в иные края вслед за песельником. Песнотворцы недаром зовутся Велесовыми внуками. Этот бог помогает им проникать в мир, где обитают мертвые, и вызывать оттуда героев своих песен. Князь Кий, Лыбедь и прочие проходили чередой перед слушателями, живые, полнокровные, веселые и горюющие, смелые и колеблющиеся, гордые и смирившиеся, победившие и побежденные. В этот час дружинники Святослава целиком находились во власти Бояна и вызванных им волшебных видений.
Только один не захотел в этот раз поддаваться чарам песельника. Янь Вышатич, севший у входа в шатер, глубоко опустив голову, думал о том, что говорил ему младший князь Ярославич. Да, Руси нужны свои книжники, вроде греческого сириянина Малалы, чтобы помнить в веках подвиги отчей старины. И не только подвиги, но и злодеяния. Не только храбрость, но и трусость. Не одно лишь благородство, но и предательство. Не одно величие земли, но также позор, унижение, страшные грехи и казни от Бога за них. Предания отеческие должны не только удивлять и завораживать, но и вразумлять, отрезвлять, смирять, учить видеть собственное зло и вызывать раскаяние.
Такое сказание само будет подвигом — сытным, сладким плодом книжного ума и чистой души его создателя. Для этого надобен Божий дар. Не помощь Велеса, не чары песельников — совсем иной дар слова, святой Софии, премудрости Божьей, которой сотворен мир. Чтобы в пестроте мимотекущих событий ясно видеть начало и конец, различать время и вечность, зреть гибельность и спасение.
Все это будет, вдруг подумал воевода. В тот момент, под звуки гуслей и волшебного голоса Бояна, он ясно осознал, что срок вещих песельников исходит. Хотя сами они уверены в ином.
Русь перестанет быть вещей, ведовской. Ее тайнами перестанут распоряжаться кудесники. А станет она книжной, и пути-дороги ее будут ведать духовные мужи-книжники.
Янь Вышатич выбрался из княжьего шатра в ночь, в поле, мерцающее, как отражение неба, сотней догоравших огней. Степь дышала покоем. Тот же покой был в сердце черниговского воеводы. Половцы и прочие вражьи силы приходят и уходят. Русь остается. Она всегда будет в тихом ветре, в запахе травяной сырости, во влажных звездах, в мирном ржании коней, в балагурстве не спящих кметей, в молчании невидимых дозорных, в памяти бесед о ее судьбах, в молитвах о ней ее праведников. Русь необъятна, и можно без конца исчислять то, что в ней есть. Но она необъятна потому, что в ней есть и то, чего нельзя перечислить. Русь — это любовь и боль, воедино связанные. Как их объять?
