Михаил Ишков - Адриан. Золотой полдень
В ставке эти наскоки сочли, скорее, жестами отчаяния, чем продуманным и хорошо подготовленным нападением. О том, например, свидетельствовала очередь бедуинских вождей, почуявших запах силы и добровольно потянувшихся в сторону римлян. Эта точка зрения была поддержана всеми, в том числе и Адрианом, объяснившим Ларцию, что для мелких племен городские рынки Сирии, Финикии, Палестины, провинции Аравия теперь, после разрушений, произведенных в Месопотамии, являлись единственным спасением. Тот, кто лишался возможности торговать и обменивать произведенные в собственном хозяйстве продукты, был обречен на суровые испытания, если не на вымирание.
— На одном скисшем верблюжьем молоке не проживешь. Нужны оружие, рабы, золотые монеты, наконец…
Тайные посланцы начали искать встречи с римскими должностными лицами. Затем пришел черед родственников вождей, которые как бы случайно оказывались в Антиохии.
В конце марта один из самых уважаемых шейхов, чье племя кочевало в пустынных местах к северо — востоку от Петры* (сноска: столица провинции Аравия Петрея, занимавшей земли к северу от Аравийского моря, а также ряд форпостов, устроенных по его побережью для контроля за морским торговым путем. Петра знаменита сохранившимися до сих пор, вырезанными в скалах храмами, дворцами и прочими сооружениями) передал римлянам приглашение посетить его становище. Дело было рискованное — вполне могло случиться, что бедуины решили выслужиться перед Хосроем и захватить высокопоставленного римлянина в заложники.
Совещались недолго. Квиет и Цельз сходу предложили направить к варварам префекта Лонга. Свое решение они объяснили тем, что Ларций до сих пор не имел официального статуса среди членов ставки, так что его визит вполне можно было считать частным. В случае каких‑либо осложнений, заявил Цельз, всегда можно объявить, будто он действовал по собственной инициативе. Турбон, вернувшийся в ставку после усмирения и вновь возглавивший сингуляриев, горячо поддержал проконсула. К ним присоединился Адриан, высказавшийся в том духе, что железный протез может произвести хорошее впечатление на кочевников. К тому же, добавил наместник, префект обладает дипломатическим опытом. Сам Луций Лициний Сура охотно привлекал Лонга к переговорам с сарматами, а эти варвары ни в чем не уступали арабам по части коварства, лживости и природной жестокости.
Император, согласившийся со своими ближайшими советниками, подбодрил друга.
— Не вешай нос, Ларций. Вернешься, возведу в сенаторское достоинство.
— За химерами не гонюсь, — буркнул Лонг.
Адриан оглушительно расхохотался, Лузий Квиет и Турбон поддержали его. Даже всегда каменно — серьезный Цельз не смог сдержать ухмылку.
Наместник Сирии воскликнул.
— Он неисправим, наилучший! От него, Марк, лучше держаться подальше.
— Или держать подальше, — баском добавил Цельз, прозванный «штурмовой башней».
* * *
Смех смехом, но простота, с какой ближайшие к императору вельможи постарались избавиться от неуместного, до сих пор не обозначившего свою позицию префекта, внутренне покоробила Ларция.
Ему совсем не улыбалось отправляться в пустыню на встречу с самыми дерзкими и коварными дикарями, которых, как ему объяснили в Антиохии, нигде больше не встретишь.
По правде говоря, Ларций уже сжился с ожиданием какой‑нибудь пакости, которую его недоброжелатели в ставке рано или поздно подстроят ему, однако он даже вообразить не мог, что миссия, опасная сама по себе, окажется густо приправлена совершенно необычным, недостойным римского патриция, болезненным унижением, которые ему пришлось испытать в дороге. Знающие люди отсоветовали ему отправляться к арабам на коне. Они объяснили, что только лошадь местной породы способна выжить в этом пекле. От осла и мула префект решительно отказался. Так что хотел того Ларций или нет, впервые в жизни ему пришлось взгромоздиться на верблюда.
После недолгих попыток удержаться возле совершенно неуместного на спине горба Ларций решил, что более уродливого и зловредного животного выдумать было нельзя. Идет неровно, сидишь высоко, того и гляди, кувырнешься на землю, а ему после бессонных ночей нестерпимо хотелось спать, никогда он так не уставал, как за эти недели. Однажды он не выдержал и в сердцах выругал поганое животное.
В ответ проводник — сириец выбранил его.
— Ты, римлянин, глуп, пусть Баал накажет тебя. Если бы ты ведал, какое сокровище этот верблюд, ты бы остерегся от гнусностей, и почтительным молчанием успокоил свой дух. Это добрая скотина возит нас, кормит, поит и одевает. Весь, без остатка, он служит нам. Его мочой мы моем голову, пометом обогреваем жилище. Мы скорее бросим человека в беде, чем откажем верблюду в уходе и заботе.
Он погладил по шерсти огромного, косматого дромадера, гордо взирающего на пустыню, на людскую мелкоту под ногами. Растопыренной пятерней почесал ему шею, однако эта пламенная речь ничуть не убедила римского патриция, и когда, задремав в дороге, он свалился с горба, вызвав неудержимое веселье среди сопровождавших префекта варваров, Помпея Плотина подарила Ларцию замечательного арабского жеребца. Это была сказка, а не конь. Он сразу приласкался к Ларцию, пожевал теплыми губами его ухо — и префект растаял! Потом целый день ходил по дворцу и приставал к чиновникам, к товарищам по службе, к вольноотпущенникам в канцелярии наместника с ошеломляющей новостью, что на земле нет более наглых существ, чем верблюды и более благородных, чем лошади и собаки. Даже Помпея улыбнулась, когда он, невзирая на то, что имеет дело с императрицей, принялся взахлеб рассказывать о своем Снежном.
Подружившись с конем, Ларций вскоре проникся к нему необыкновенной любовью. Теперь ему стали понятны безумные поступки бедуинов, которые он наблюдал во время столкновений с варварами. Когда арабскому наезднику грозил плен, он прежде перерезал горло своей лошади, потом уже убивал себя. Варвары испытывали к своим скакунам привязанность, о которой ни рассказать, ни поделиться нельзя. Суровая правда заключалась в том, что остаться в пустыне без коня было куда страшнее, чем лишиться жизни.
Проникшись подобным чувством, подружившись со Снежным, Ларций ощутил, что глыба прилипчивых, леденящих страхов, досаждавших ему после приезда в Азию, начала таять. Ослабли тиски, в которые он угодил, оказавшись в змеином логове, называемом императорским преторием. Теперь, имея рядом надежного друга, он ощутимо проникся мудростью и простодушием, с которым дикие кочевники относились к жизни и встречали смерть. Этот бодрящий фатализм буквально излечил его от незримых миру воплей, бесполезных проклятий, бессмысленных попыток что‑то решить раз и навсегда, чего‑то избежать, от чего‑то отшатнуться.
Больше не было необходимости отчаиваться.
Будь, что будет.
Может, поэтому его переговоры с шейхами, пригласившими его в гости, пошли куда менее напряженно, чем можно было ожидать.
За те несколько дней, которые он провел на стоянке, затерянной в бесплодных каменистых ущельях Петрейской Аравии, подальше от глаз парфянских шпионов, хозяева и гость более всего говорили о лошадях.
Ларций интересовался всем, что относилось к этой славной породе, выращенной в такой суровой и бесплодной местности. Римлянин старался детально выяснить, чем кормить Снежного, как ухаживать за ним, с кем спаривать, чтобы потомство было достойное. Он был готов часами обсуждать достоинства скакунов из того или иного края пустыни. С удовольствием выслушивал рассказы хозяев, как ловко они объегоривали братьев из соседних племен — угоняли у них табуны, крали женщин, портили воду в бурдюках. Еще Ларций интересовался псами. У арабских пастухов были отличные псы, способные не только отогнать, но и перегрызть горло пустынному волку, которые стаями бродили вокруг отар. Все, что было связано лошадями и собаками, занимало его куда больше, чем неспешные, нудные выяснения потребностей кочевников в количестве рабов, которые были необходимы, чтобы выжить в пустыне; деликатные, рассудительные споры, касавшиеся женских достоинств, возможное количество золотых украшений, которыми большой царь Запада мог бы поделиться с друзьями — бедуинами.
Арабы никогда не ругались, ценили слова как воду и верблюжью мочу и ни на один поставленный гостем прямой вопрос не дали определенного ответа. Говорили что‑то невпопад или настолько затуманивали смысл, что, поди разберись, правда это или ложь. Внутреннее чувство и опыт общения с варварами подсказывали римлянину, что хозяева не лгали, но теми сведениями, которые они сообщали о размещении других племен, о местах, где можно найти воду, нельзя было воспользоваться. Как, например, найти источник воды в пустыне, если путь до него от Скалы шайтана занимал три дня? При этом никто из хозяев не уточнял, где эта Скала шайтана, и в какую сторону от нее следовало двигаться?
