Роман Шмараков - Книга скворцов
– А что он сделал с самой Нолой! – подхватил госпиталий. – Как по мне, вот образец магического искусства, ни с чем не сравнимый. Ведь у него во второй книге «Георгик» сперва было написано: «Богатая Капуя и соседственная Везувию Нола», но когда ноланцы отказали ему провести воду в деревню, Вергилий в досаде вычеркнул Нолу и заменил каким-то берегом. Разве это не чудотворная мощь – одним манием руки сделать бывшее небывшим, у целого города отнять бессмертную славу и пролить ее над безымянным местом, как ливень над морем?.. Впрочем, в той же магии был искусен и Тиберий Цезарь: когда один архитектор подправил накренившийся портик, обернув овечьей шерстью и потянув целым лесом лебедок, Тиберий, завидуя его успеху, не позволил внести его имя ни в какие записи, а потом еще и выслал из города.
– Люди, сведущие в магическом искусстве, знакомы с силой, способной как истребить письмена, так и начертать, – сказал келарь. – Один из них, по имени Эдесий, ведая, что его сотоварищи попали в немилость у императора, и опасаясь за свою жизнь, обратился с молитвой к божеству, которому доверял, и во сне ему было дано предсказание стихами, но когда он проснулся, не мог их вспомнить. Меж тем как он в тревоге раздумывал о своем видении, слуга, вошедший с кувшином и лоханью для умывания, указал на его левую руку, и Эдесий увидел, что она испещрена неведомо откуда взявшимися письменами, а приглядевшись, узнал в них ответ божества. Он прочел его, послушался (там было велено посвятить себя сельской жизни) и спас себя, укрывшись от всевластного гнева, ведя жизнь незаметную и приверженную добродетели, пока настойчивость тех, кто хотел у него учиться, и вкус славы, от коего Эдесий не мог отвыкнуть, не заставили его вернуться в город.
– Те, кто выносят свое волшебство на площадь, не боясь соревнования с ученой свиньей, – сказал госпиталий, – давно заметили, что со вкусом славы бороться тщетно, а потому ищут его везде с намерением сдаться на его милость, забираясь за ним в такой улей, которого человек благоразумный бежал бы без оглядки. Когда Рим страдал от чумы, император Домициан и его вельможи призвали к себе трех магов, Юлиана, Аполлония и Апулея, и просили помочь страдающему городу. Апулей сказал, что прекратит чуму в своей трети города за пятнадцать дней, Аполлоний – что в своей трети управится за десять дней, а Юлиан сказал: «За пятнадцать дней весь город вымрет, не дождавшись вашей помощи; а я в своей трети уже пресек заразу»; и точно, она тут же остановилась. Не удивлюсь, если в ту пору, как они одолевали мор, кто-нибудь из них украдкой возобновлял его в кварталах своего соперника: таково уж тщеславие этих людей, и из чумы сделавших состязание. Сколь похвальнее в сем случае умеренность Сабина, епископа Пьяченцы, который написал реке По, чтобы она успокоилась и вернулась в русло, и когда это письмо было отнесено и брошено в ее набухшие воды, они улеглись и откатились с полей: вот, я думаю, кротость и достоинство, способные украсить любое чудо.
XV
– Долго, однако, приходится нам в этом лесу искать истинное понимание трагедии, словно зверя, которого всюду чуешь и нигде не видишь! К сказанному я добавлю вот что: в трагедиях применяется драматический, или деятельный, способ речи, когда поэт не говорит от своего лица, – как в этой эклоге: «Мерис, куда ты бредешь», а у нас в этом роде написана Песнь песней, где чередуются речи Христа и Церкви без вмешательства со стороны поэта. А поскольку в трагедии изображаются преимущественно старинные дела, то поэт, защищенный, как двойной оградой, древностью происшествий и своим видимым неучастием в рассказе, может позволять себе все, что подскажет ему заносчивость или искательность, скрывая лесть и хулу под личиной случайного сходства. Оттого императоры смотрели на трагедию с подозрением, а поэты вырастали в глазах публики, добирая там, где не осилил их талант, тем, на что решился царский гнев. Казнил Тиберий Мамерка Скавра, усмотрев в его трагедии об Атрее намеки, оскорбительные для себя; казнил Гельвидия Домициан, решив, что историей Париса и Эноны тот намекает на его расторгнутый брак. Не говорю уже о площадном остроумии шутов, которые дразнили государей, надеясь выскользнуть у них меж ногтей: актер Дифил, который, играя на Аполлоновых празднествах и дойдя до слов «велик злосчастьем нашим», выговорил их, протянув руки к Помпею; до такого шутовства унизился и претор Луций Цезиан, устроивший праздничным вечером зрелище из пяти тысяч плешивых с факелами, дабы подразнить Тиберия. А когда эти люди, разнообразно занимавшие друг друга, отходят в прошлое, трагедия, если в ней будет достаточно красот слога и какой-нибудь редкий метр, достается школьным учителям: вот, право слово, печальная картина, как они приходят под вечер и бредут среди остывших руин в боязни, что поплывут отвсюду призраки.
– Эта загробная вольность речей, – сказал келарь, – напомнила мне слова одного из древних, что римляне всего раз в жизни бывают искренни – в своих завещаниях. Фульциний Трион – ты поминал эту гарпию – прежде чем прервать свои дни, обрушился с обвинениями на виднейших слуг Тиберия, а ему самому бросил жестокий упрек, что он ослабел разумом и сам себя сослал из Рима на острова, Тиберий же из странного высокомерия велел прочесть это перед всеми в сенате. Гай Петроний описал пиршества Нерона, назвав всех участников, исчислив новизны, внесенные ими в летописи бесстыдства, и наполнив свой гроб всем срамом, что цветет по эту его сторону.
– Ты замечал, как окрыляется речь, вздрагивает пробудившаяся память и образы выступают, словно протравленные желчью, едва заходит речь об аде и тех обидах, коими он кипит? Некий Гельвий Манция, ветхий старик, обвинял Луция Либона перед цензорами. Помпей, насмехаясь над ним, заметил, что он, верно, отпущен в суд из преисподней. Тот, обратившись к нему, сказал: «Ты не соврал, Помпей, я точно оттуда: там видел я, как Гней Домиций, человек прекрасного рода, непорочной жизни, любящий отечество, оплакивает, что погиб во цвете лет по твоему повелению; видел, как Марк Брут, истерзанный, жалуется на твое вероломство и лютость; как Гней Карбон, твоего отрочества и имений отца твоего ревностнейший защитник, всеми богами клянется, что он, консул, в цепи закован и убит тобою, римским всадником; видел я претора Перпенну и иных многих» и, словом сказать, длинную вереницу вывел пред ним прославленных мужей, так что Помпей раньше пожалел о своей насмешке, чем пробрело перед ним последнее рыданье. Подумаешь, если в наших краях гибнет, всеми презренная, свободная речь, хорошо, что хотя бы преисподняя, где нет ни страха, ни надежды, еще возвращает нам способных говорить откровенно.
– Подлинно так, – сказал келарь, – хотя и это дает повод шутовским продерзостям. На похоронах Августа кто-то подошел к телу и, наклонившись, пошептал ему на ухо, а когда его спросили, отвечал, что сообщил Августу, что они ничего не получили по его завещанию, и хотя Тиберий тотчас казнил шутника, чтоб отнес свою жалобу лично, но велел выдать все подарки, назначенные Августом.
– Право наследования внушает и не такую отвагу, – отвечал госпиталий. – Посмотри, как ободрило оно Октавиана, презираемого Антонием и не знавшего, что делать, когда один из солдат Цезаря крикнул ему, чтобы он мужался и помнил, что они входят в состав его наследства.
– Оба они, правду сказать, – сказал келарь, – были мастера запускать руки в преисподнюю. Антоний, по смерти Цезаря завладев всеми его записями, иных назначил магистратами, других включил в число сенаторов, а кого-то вернул из ссылки, неизменно ссылаясь на волю Цезаря, так что в народе этих людей прозвали друзьями Харона. За своевольство с делами покойника он поплатился, когда Октавиан вытребовал у весталок его завещание, прочел, делая пометы, и огласил в сенате, требуя ответа с живого за то, что составляло волю мертвого.
XVI
– Бывает, однако, и так, что записанное и клятвенно утвержденное изглаживается и делается как бы не бывшим, как сенат объявил недействительным завещание Тиберия; а что людям невозможно, возможно всемогущему Богу; о том мы читаем в житии блаженного Василия, епископа Кесарийского. Был слуга в доме знатного мужа, горевший любовью к хозяйской дочери, которую отец думал посвятить Господу. Видя, что дело его безнадежно, юноша отправился к чародею, суля ему большие деньги, если потрафит его страсти. Чародей отвечал, что сам не сладит, но пошлет его к господину своему, дьяволу, и если юноша исполнит все, что ему велят, без сомнения, достигнет желаемого. Он сел и сочинил письмо: «Поскольку, господин мой, мне надлежит неустанно уводить людей от христианской веры и предавать в твое распоряжение, дабы твоя сторона вседневно умножалась, посылаю к тебе этого юношу, палимого сладострастием, да прославишься о нем и да возрастает и впредь твое послушливое стадо». Он вручил его юноше, примолвив так: «Иди и в такой-то час ночи стань на гробнице язычника и там воззови к бесам, а эту грамотку подыми в воздух, и тотчас они пред тобою станут». Юноша сделал, как сказано, и вот ему явился князь тьмы с толпою слуг, прочел письмо и вопросил: «Веришь ли мне, что исполню твою волю?» «Верю, господин», отвечал юноша. «И отрицаешься Христа твоего?» «Отрицаюсь», сказал он. «Вероломны вы, христиане, – молвит дьявол: – когда у вас до меня нужда, вы тут как тут, но чуть утолите сердечный голод, открещиваетесь от меня и пускаетесь за вашим Христом, и Он вас не отгоняет. Если хочешь, чтоб я исполнил твою волю, дай мне рукописание, отрекись от Христа, крещения и христианского исповедания, объяви себя моим слугою, со мной готовым на суд». Юноша не раздумывая написал грамоту, отрекся от Христа и предал себя в службу дьяволу, а тот призвал духа, поставленного старшиною над блудом, веля сыскать оную девицу и воспалить ей сердце любовью к юноше. Посланник не мешкая взялся и так успел в этом деле, что пала девица наземь, слезно взывая к отцу, чтобы над нею сжалился, ибо она мучится от любви к их слуге, и позволил ей выйти замуж, не то узрит ее мертвою, а себя обязанным дать за нее ответ в судный день. Слыша таковые речи, отец ее молвил со стоном: «Увы мне! что с бедной моей дочерью? кто похитил мое сокровище, кто сладкий свет очей моих угасил? Я мнил сочетать тебя с Женихом небесным и сам тобою спастись, ты же от любви беспутной безумствуешь. Позволь мне, дочь моя, как я замыслил, обручить тебя с Господом, не сведи мои седины в скорбях в преисподнюю». Она же одно твердила, чтобы исполнил ее волю, не то невдолге увидит ее мертвою. Видя горький ее плач и исступление, отец сделал по ее воле, выдал ее за юношу и отдал все свое имение, примолвив: «Ступай, дочь моя, ступай, несчастная». Так они начали жить. Между тем люди, примечая, что юноша ни в церковь не войдет, ни крестом себя не осенит, спрашивали у жены, знает ли она, что тот, кого она выбрала себе мужем, не христианин; то слыша, она в великом страхе приступила к мужу с расспросами, он же отговаривался, что свидетельствуют о нем ложно. «Поверю я тебе, – говорит она, – если завтра со мною войдешь в церковь». Тогда он, видя, что утаиться нельзя, рассказал по порядку все, что сам сделал и что с ним сделалось, она же от таковых вестей кинулась к блаженному Василию и поведала ему все бывшее меж нею и мужем. Василий призвал юношу, выслушал и спросил: «Хочешь ли, сыне, вернуться к Богу?» «Больше всего, – отвечал тот, – да не могу: ведь я дьявола исповедал, Христа отрекся и рукописание за себя дал». Василий ему на это: «О том не печалься: милостив Господь и покаяние твое примет»: и, осенив чело его крестом, посадил юношу под замок. Через три дня приходит и спрашивает, здоров ли. «Совсем изнемог, – отвечает тот, – не могу терпеть великого их вопля и устрашения; держат мое рукописание и вопят: ты пришел к нам, не мы к тебе». Отвечал ему святой Василий: «Не бойся, сыне, только верь», а затем, дав ему еды немного, снова перекрестил его и запер и, отшед прочь, молился за него много. На сороковой день приходит вновь и спрашивает: «Каково тебе?» «Лучше, – отвечает тот: – нынче видел я тебя, святой Божий, как ты за меня бьешься и дьявола одолеваешь». Тогда, отперши двери и выведя юношу, Василий созвал клир и народ и велел за него молиться, а сам, взяв юношу за руку, повел к церкви; и вот дьявол со множеством бесов, приступившись незримо, силится его вырвать, юноша же вопиет: «Святой Божий, помоги мне». С такой силой набросился нечистый, что и Василия потянул, ухватившись за юношу; тогда епископ ему: «Сквернавец, мало тебе твоего предательства, что ты искушаешь Бога моего победу?» «Не суди обо мне поспешно», отвечает бес; народ услышал и охнул, святой же ему: «Бог тебе обличитель и судья». «Не я к нему пришел, – говорит дьявол, – не я его просил; он отрекся Христа, меня исповедал; его грамотка у меня в руках». «Не престанем молиться, – отвечает епископ, – пока не отдашь». Молился святой с великим рвением, и вот грамота, взлетевшая на воздух, сделалась зрима и упала ему в руки. «Узнаешь ли?» – спрашивает он юношу. «Лучше б не знать, – отвечает тот: – моей рукою писана». Тогда по действу Божию изгладились на ней все письмена, как никогда не бывали, Василий же разодрал ее, ввел юношу в храм и, наставив его в праведном житии, сделал его таинствам Христовым причастника и отпустил домой.
