Зинаида Чиркова - Граф Никита Панин
— Понимаю вас, — мягко улыбнулся Бернсторф, — оставим это. Король Примет вас, как только ему будет угодно. А сейчас, если вы не возражаете, мне бы хотелось задать вам один вопрос: принц Петр все еще хочет овладеть Шлезвигом?
Никита Иванович понял, что ему расставили ловушку. Как ответить этому всемогущему министру, чтобы ответ его не расценили как покушение на собственность Дании, но и чтобы сила русского государства не поддавалась сомнению.
— Думаю, что дело это нуждается в серьезном обсуждении и пока что моя государыня, императрица Великия и Малыя Руси…
Он перечислил все титулы императрицы, их было так много, и он нарочито медленно, отчетливо и ясно произносил их все, лихорадочно собираясь с мыслями:
— …Не уполномочила меня обсуждать подобные вопросы. Если вы настаиваете, я доложу об этом государыне и покорнейше прошу подождать ответа…
Бернсторф с уважением, посмотрел на Панина. Нет, этот молодой человек, расфранченный, выбритый чисто, пахнущий дорогими духами и в роскошном парике обладает терпением и дипломатическим тактом. Это все, что хотел выяснить канцлер.
Выходя от Бернсторфа, Никита Иванович с горечью подумал, что не нашел нужных слов, чтобы осадить нетерпеливого канцлера, задавшего ему самый каверзный вопрос в истории отношений России с Данией.
— Я надеюсь, мы будем друзьями, — попрощался с ним Ассебург, и Никита Иванович вернулся домой.
Он недоумевал: зачем вызвал его Бернсторф к себе, зачем нужно было ему прощупывать нового русского посла, что все это значит? И как выглядел он в глазах этого могущественного человека, и не подвел ли он своими словами матушку Елизавету?
Он сбросил роскошный парик, скинул расшитый золотом камзол, растянулся на мягкой кушетке и принялся размышлять…
Почему так распорядилась судьба, что он попал сюда, в чужую далекую страну, к чужому двору, зачем нужно ему опасаться одутловатого и тусклоглазого Бернсторфа, зачем ему все эти верительные грамоты, представления? Ему вспомнились белые округлые руки Елизаветы, ее блестящие синие глаза, ее круглые щеки с неизменным румянцем и голубые жилки на виске. Как она была хороша и как страдал он вдали от нее!..
Что понимает он в дипломатии, он, простой камер-юнкер, никогда не имевший дела с иностранными дворами, никогда не знавший, что такое мемория, санкция, договор… Ему ли вмешиваться в судьбы государств, ему ли, так мало знающему и умеющему? Да полно, справится ли он с непосильной задачей, сумеет ли вынести эту тяжесть, сумеет ли вовремя произнести слово, какое необходимо, принесет ли пользу Отечеству здесь, сумеет ли стать полезным Елизавете? И при мысли о ней опять заныло сердце и свет показался не мил. Панин зажал в руке камергерский ключ, усыпанный бриллиантами, и неотступно думал лишь об одном — не забыла ли она ту единственную ночь, что они провели вместе, не забыла ли она те нежные и ласковые слова, что он шептал ей, или другие ночи, другие страсти вытеснили из ее памяти ту дивную непередаваемую прелесть неги и любви? И крутая волна грусти, тоски, мрачных предчувствий охватила сердце, навалилась тяжестью на спину и плечи. Елизавета стояла в его глазах, и он не мог избавиться от этого образа…
И вдруг Никита Иванович вскочил. Да ведь еще в «Одиссее» есть отрывок, который пришел ему на ум только сейчас. Он изучал Гомера еще в младые годы и вспомнил этот отрывок, казалось бы, такой далекий от современного мира, покрытый седой паутиной времени. А ведь этот приезд Одиссея к троянцам был дипломатической миссией: скинь все одежды веков, и перед тобой голая истина — Одиссей в роли посла.
Когда перед собранием троянцев послы начали красноречиво излагать свои доводы (они стремились вернуть Елену), Менелай хоть и был младшим из них, заговорил свободно, ясно и кратко. Он говорил так потому, что не был человеком болтливым или склонным отклоняться от темы.
Многоумный Одиссей, напротив, приступая к речи, продолжал глядеть в землю и держал свой жезл прямо перед собой, не простирая его ни направо, ни налево, как если бы он был тугодумом. Могло показаться, что он важничает или недалек умом. Но стоило лишь услышать этот могучий голос, вырывавшийся из его груди, и слова, падавшие одно за другим, как становилось ясно, что Одиссей как дипломат не имел равных.
Что же он сидит, ничего не делает, не желает приобретать знания, так необходимые сейчас? А «Государь» Маккиавелли? Ведь Панин читывал его когда-то, разве не может он сейчас перечитать и усвоить его уроки? Разве не может он извлечь крупицы истины для своего дела, чтобы понимать, как поступать в том или ином случае?
Никита Иванович, помчался в библиотеку университета, выпросил у старичка-хранителя все книги, которые можно было привлечь к своему делу.
И книжный запой начался. Для молодого камер-юнкера, только что ставшего камергером, началось время учения. Иногда голова отказывалась служить, ему противели все эти буковки и закорючки на белых книжных листах, тогда он бросал книги и подолгу гулял по улицам Копенгагена, заходил в лавки и на книжные развалы, копался в древностях и открывал для себя иной мир — старый, потускневший, но хранящий так много истин. Новоиспеченный дипломат заново открывал для себя, что предки, древние люди, уже все знали, все прошли, всему научились — надо лишь суметь выловить это знание. И он сожалел о том, что когда-то сумел воспользоваться лишь малыми крохами мудрости и теперь чувствовал себя невежественным дикарем.
Ассебург стал частым его гостем, и Панин прозрачно намекал молодому советнику иностранного отдела, что неплохо было бы обменяться знаниями. Но Ассебург не был увлечен идеей Панина. Он знал то, что знал, умел разбираться в интригах и тайных хитросплетениях своего двора и не стеснялся открывать перед Никитой Ивановичем изнанку королевской власти.
Не раз с усмешкой думал Панин, что недаром древние народы подозрительно относились ко всем посольствам и послам, чаще всего принимая их за шпионов и доносчиков. В сущности, роль дипломата не сводится к разговорам о перемирии или выторговыванию выгодных сделок. Познание страны, самых разных ее сторон и есть та цель, которой добиваются постоянно проживающие на чужой земле. Это, в сущности, собирание информации, которую правительство утаивает от других держав, чтобы не поплатиться за легкомысленное отношение к тайнам войной или разорением…
Древний Рим обращался с послами бесцеремонно. Вражеский властитель или племя, стремящееся к заключению мира, прежде всего должно было получить разрешение на отправку посольства у местного римского военачальника. Прибыв к городским стенам Рима, послы оставались за чертой города в какой-нибудь кишащей крысами гостинице, пока сенат не давал разрешения войти в город. Иногда такое ожидание длилось годами. Если же они не умирали или не заболевали в течение этого долгого времени и сенат, наконец, давал им разрешение на въезд в город, посольства останавливались в «Греческом дворе», не имея права выходить в город без сопровождения солдат. Терпеливо они ждали встречи с сенатом. Даже если это ожидание увенчивалось разрешением явиться в сенат и задать вопросы, то по окончании этой процедуры послы снова возвращались в «Греческий двор» и снова, иногда годами, ждали ответа от сената.
Да, в дни работы Панина в Дании таких препон уже не существовало, но Никита Иванович вспоминал случаи, когда послов сажали на кол, отрубали головы или обращались другим бесчеловечным способом, и втихомолку радовался, что эти варварские времена давно прошли…
И теперь на дипломатов налагались ограничения, стеснявшие их свободу. Послу не разрешалось иметь какую-либо собственность. Те или иные подарки, вручаемые ему, сдавались в казну государства по его возвращении. Он не мог взять с собой жену, поскольку она могла заняться сплетнями и выдать невольно секреты государства. И предписывалось брать с собою повара, ибо иностранные повара могли его отравить…
Впрочем, успокаивал себя Панин, он получил строжайшие инструкции от Бестужева, словом, все его поведение строго расписывалось. И Никита Иванович следовал им неукоснительно. Почти каждый день особым шифром он писал донесения, депеши отправлял со специальным курьером и ждал новых распоряжений, которые доставляли ему неимоверную радость: Бестужев, посылал не только указания, что и как говорить, но и все новости об иностранных дворах. И скоро Панин научился разбираться в европейской международной политике…
Он уже понял, что ему следует стать хорошим лингвистом. Никита Иванович знал латынь, немецкий, французский, датский, шведский. Детство в Пернове было для него отличной школой, да и отец позаботился научить своих сыновей — Никиту и Петра — всему, что должны были знать образованные дворяне просвещенного XVIII столетия.
