Евгений Анташкевич - Нашествие
– Как он выглядел?
– Кто? Летов?
– Вы же спрашиваете про Летова?
Асакуса увидел, что гость, сказав это, зажмурился от собственной дерзости, как перед ударом, которого он ждёт по голове. Но какая наглость со стороны этого полутрупа играть с ним! Казалось, что хурма уже набрала спелость, но оказалось, что под ноги падать она ещё не собирается. Асакуса машинально погладил трость.
– Жалеете, что это не ваша знаменитая сабелька? – Тон Юшкова стал язвительным. – Так вы можете меня этой тростью… одним ударом! Это же вишня? Мне хватит! Только инкрустация посыплется…
– Откуда вам известно про мою… – Асакуса снова готов был сорваться, так ему ненавистно было слово «сабля», а тем более «сабелька», и вдруг его разом как оглушило: «Они всё-таки знают Летова! «Большой корреспондент» – это их большая игра!!!»
– …Если кто-то работал против полковника Асакусы! Как он может не знать про его… – Юшков сделал паузу, – катану?
Последнюю фразу Асакуса почти не расслышал; на долю мгновения кровь отлила у него от головы; зала, и без того светлая, стала белой; в эту секунду он увидел, как силуэт человека, сидевшего перед ним, его бритый череп, острые плечи слились с белым чехлом кресла, и только чёрная мушка усов виднелась под острым, длинным, как клюв, носом.
«Тэнгу! – бросилось ему в голову. – В точности как мой окимоно – Тэнгу, леший, оборотень, только веера в руках нет».
Силуэт сидел в кресле и обмахивался сложенной газетой.
«Есть! И веер в руках – есть!»
– Господин полковник! Вам дурно? – услышал Асакуса будто со стороны.
Он сморгнул остекленевшими глазами, силуэт снова стал Юшковым, тот сидел бледный, но с усмешкой на губах и не переставая обмахивался газетой.
– Здесь душно, господин полковник! Прикажите, чтобы топили поменьше, у дома толстые стены, они хорошо хранят тепло. Это ведь русские строили?
Асакуса положил на колени вспотевшие холодные ладони и сказал чужим голосом:
– Во-первых, на конспиративные квартиры я не езжу в форме. И вам, Юшков, это должно быть понятно. А кроме того, я с ней, как вы изволили назвать – сабелькой, заходил к вам в камеру.
Юшков с силой отбросил газету:
– Вы думаете, в камере я что-то мог разглядеть или понять? Когда вам вставят в задницу мотоциклетный насос и начнут надувать, как шину… вы думаете, это обостряет зрение?
Асакусе захотелось плеснуть себе в лицо холодной воды или набрать в пригоршни снега.
– Ну вот, господин Юшков, всё и решилось. Вы, наверное, уже поняли, что, отреагировав на фамилию Летов, вы, сами того не желая, ответили на все мои вопросы. Поэтому вы нам больше не нужны.
Юшков сидел в кресле и в глазах Асакусы начал как бы увеличиваться до нормальных размеров, уже не было видно, что он чего-то боится, и Асакуса понял, что получилось всё наоборот, что на самом деле не он, а Юшков добился своей цели.
– И Летов, и Горелов, и остальные, с кем работала ваша сахалянская резидентура, – всё это была наша почти десятилетняя операция «Маки Мираж», и дезы вы наелись на многие ордена и повышения в чинах. Знаю, что майор Кумадзава с каждым донесением от, как вы его называете, Летова, он же Лазарь Израилевский, ездил к вам из Сахаляна лично. Могу вам даже описать Кумадзаву – он с некоторых пор, после тридцать второго года, после путча генерала Ма Чжаншаня, взял в привычку выходить на сахалянскую пристань, прямо напротив нашей пограничной вышки, что на набережной Благовещенска, и мочиться в светлые воды реки Чёрного Дракона. В наш Амур! Мы его даже засняли на кино. Жаль, не могу вам этого показать! Смешная фигура, похожа на мою. Такая же сухая жердь!
Юшков говорил уверенно, с самодовольным видом и продолжал что-то говорить дальше, легко, весело, то обмахиваясь газетой, то кладя её поперёк на подлокотник высокого кресла. Асакуса смотрел на него, слушал и не мог понять, что за человек сидит перед ним. Он то не слышал его слов и только видел худую фигуру, то слышал, и тогда, в эти моменты, до Асакусы доносились обрывки фраз:
– …а сейчас, и ещё не один год, да, не один, в Хабаровском, например, управлении будет некому работать…
– Почему? – механически переспросил Асакуса.
– Там сидела практически непуганая банда троцкистов-зиновьевцев, во главе с этим барином – Дерибасом, все друг друга покрывали… знаете, как… рука руку моет… вы меня понимаете? Богданов, Шилов, да и почти все! – И Юшков махнул рукой.
Под напором его слов Асакуса начал приходить в себя. Его уже не бросало из холода в жар и обратно, и сейчас ему больше всего хотелось оказаться одному в своём кабинете. А лучше за ширмой в чайной комнате, а ещё лучше на дядькином татами летом после дождя и бесконечно смотреть, как в просвете открытых раздвижных стен-сёдзи с крыши стекают сияющие капли, похожие на нити жемчужных бус…
– Да вы меня не слушаете совсем!
Асакуса собрался, мысленно встряхнулся, но больше слушать уже не мог, надо было срочно ехать в миссию, надо было всё обдумать.
Он резко поднялся из кресла:
– Господин Юшков, ваша информация, конечно, очень важная, но, как вы сами понимаете, мы никогда не брали её в расчет так серьёзно, как вы полагали у себя там, в Москве или в Хабаровске.
Юшков насмешливо развёл руками, но Асакуса резко развернулся, так что его раненая нога хрустнула, и через плечо бросил:
– Отдыхайте, всё вспоминайте, вам принесут бумагу и ручку – пишите всё, что помните и знаете. Завтра продолжим.
Уже у двери полковник неожиданно услышал из-за спины тихий, выдавленный, шипящий голос:
– Не надо было меня с первого шага по вашей земле бить сапогом в морду!
«А хурма-то – с зубами, сама кого хочешь сожрёт!» – выходя из гостиной, подумал он.
Глава 7
В чайной комнате, отделённой ширмой от хорошо протопленного кабинета, было прохладно.
Асакуса, чтобы не смять, расправил на коленях складки широких, из плотного шёлка хакама и сел на корточки рядом с очагом. Древесные угли ещё немного дымили, но уже горели ровным синеватым огнем, грея чёрные бока низко подвешенного котелка с водой. Ни хакама, ни безрукавка хаори, надетая на нательное дзюбан, не грели, но Асакуса этого не замечал. Когда прохлада дотрагивалась до кожи, он протягивал руки к огню и согревался, глядя, как в котелке над водой то появлялось белёсое, чуть видимое дымное облачко, то его, как туман над зимним морем, сдувало, и через секунду-две оно появлялось снова.
Иногда он брал в руки Тэнгу. Тёплое палисандровое дерево грело пальцы, и Асакуса всматривался в резное лицо фигурки, похожей на толстого человечка, одетого в птичий маскарадный костюм с большими опущенными крыльями. Это был его окимоно с пяти лет, как только он начал помнить себя в доме своего дядьки, старшего брата отца. Дядька подарил этого лешего и всегда говорил, что он страшен только для плохих людей, а хорошим он помогает одолеть гордыню и тщеславие. Маленькому Сюну было тогда непонятно, что такое гордыня и тщеславие, но он верил дядьке. Когда дядька, старший мужчина в семье, умер, к лешему Тэнгу от него добавилась старинная фамильная катана. Это было самое большое богатство, которым владел полковник Асакуса Сюн.
У него, правда, был ещё один окимоно – Фукурокудзю, его дала мать, когда по древнему обычаю отдавала маленького Сюна на усыновление бездетному старшему брату мужа. Сейчас мирный китайский божок Фукурокудзю стоял на письменном столе Асакусы, там, за ширмой, в кабинете, а Тэнгу в чайной комнате охранял подставку с катаной и вакидзаси. Не так давно самураи носили за поясом два меча вместе, а сейчас короткий вакидзаси в одиночестве, в ожидании своего часа оставался на подставке. Вот его-то и охранял маленький, размером с мизинец, бесстрашный и верный Тэнгу. Длинный, похожий на наконечник копья, острый клюв этой то ли птицы, то ли человека свисал и почти закрывал искривлённые оскаленной улыбкой губы. Гладкая голова Тэнгу глубоко ушла в плечи, точнее, в крылья, и он напоминал нахохлившегося под дождём ворона на написанной чёрной тушью миниатюре, висевшей здесь же в нише-токо-номо.
Глядя на огонь, Асакуса мог часами сидеть на корточках и вставал только тогда, когда просыпалась рана в ноге. В этой чайной комнате, которую он сделал как в доме своего дядьки, где они подолгу сидели и дядька, его приёмный отец, обучал его чайной церемонии и рассказывал о древних японских самураях и их подвигах, Асакуса продумывал все свои операции.
Почему Юшков напомнил ему Тэнгу – этого лешего, кому злого, а кому доброго, по старинным преданиям охранявшего лес, заставлявшего плутать путников, пугавшего громким хохотом лесорубов? Почему ему захотелось оставить конспиративную квартиру и примчаться – это в его-то возрасте – сюда и остаться наедине с самим собою и со своим старым мудрым окимоно?
