Михаил Волконский - Мальтийская цепь
– Ступай! – сказал он ему и повел к себе в кабинет. Придя сюда, он приблизился к бюро, отложил в сторону крест, на блеск бриллиантов которого так уставился Абрам жадными глазами, и, сев в кресло, быстро проговорил: – Мне нужны деньги…
Он знал, что Абрам будет сначала вздыхать и охать, но потом все-таки даст и сдерет проценты вперед. Но, к его удивлению, Абрам кивнул головою и, хитро прищурившись, проговорил:
– Я знаю это. Как меня пришли сегодня звать к господину графу, я уже знал, что графу деньги нужны теперь.
– Откуда же ты знал это? – сдвигая брови, спросил Литта.
– Я все знаю… Мне многое известно, господин граф. Сколько же вам нужно?
– А сколько ты можешь дать?
– А если граф не будет скупиться, то сколько он пожелает.
Литта принялся пересматривать счета, подсчитывать и наконец, в двадцатый раз, убедился, что меньше пяти тысяч ему не обойтись на первое время.
– Пять тысяч теперь и через две недели еще столько же, – проговорил он.
– Много, много денег! – не утерпел-таки вздохнуть Абрам. – С собою у меня нет столько – я принес только три тысячи… Если господину графу угодно… – И он, опустив руку в карман, вынул оттуда пачку билетов и выложил их на стол, после чего добавил: – Остальные будут доставлены.
Литта с каким-то словно омерзением поглядел на эту пачку.
«А не бросить ли это все? Зачем, к чему это? Разве нельзя продолжать жить, как прежде? – пришло ему в голову. – И почему этот Абрам вдруг так охотно старается всучить мне свои деньги сегодня? Смотрит и боится только, чтобы я не отказался от них, и ждет расписки на двойную сумму, с причислением процентов… Как все это гадко!..»
И в то же самое время Литта уже брал бумагу, сгибал ее пополам и, взяв перо, нес его к чернильнице. Его взор нечаянно упал на отложенный в сторону крест, вдруг особенно блеснувший в эту минуту. Вероятно, угол света, под которым лежал теперь крест, был особенно благоприятен для игры камней.
Но в этом случайном блеске было еще как будто что-то странное. Узор маленьких камешков, окружавших большие бриллианты, точно составил четыре буквы. Это был один миг, но Литта прочел в них латинское слово: «cave» – «берегись!». Однако он моргнул глазами, окунул перо в чернильницу и стал писать расписку.
Абрам взял ее, когда она была готова, оставил деньги и ушел.
«Что это? Показалось мне или на самом деле так? – подумал Литта и, взяв крест, стал внимательно рассматривать его. Но как он ни поворачивал его, под каким углом ни смотрел – ничего особенного нельзя было заметить. Это была теперь простая ювелирная вещь – очень тонкой работы, правда, и только. – Однако ж он не сказал мне даже цены, – вспомнил Литта, – и не оставил адреса». Но, осмотрев футляр, нашел на внутренней стороне его адрес – Шульца, который жил на Морской, и тут же решил, что сегодня же пойдет к нему и заплатит хоть что-нибудь из полученных от Абрама денег.
VII. Le petit boudoir
Беспокойному дню, начавшемуся так тревожно, не суждено было кончиться отдыхом, на который рассчитывал Литта вечером.
Пред обедом ему принесли записку от баронессы Канних; она была составлена очень ловко, на самом изящном французском языке. Баронесса звала его к себе вечером и давала понять, что если он откажется, то это будет принято за выражение гордости с его стороны и за пренебрежение, с которым-де он отнесется к прежним и старым друзьям своим. Словом, выходило так, что если не отправиться к этой Канних, то это будет служить подтверждением возникших догадок: «Вот, мол, я какой! И знать вас больше не хочу!»
Как только стемнело, Литта оделся и пешком пошел отыскивать лавку Шульца. Он нашел ее не без труда, но она оказалась запертой снаружи очень плотно железными ставнями. Литта решил не стучать, подождать до завтра, когда лавка будет днем, по всем вероятиям, открыта, и направился к баронессе.
Здесь его сейчас же приняли. Он думал, что у Канних вечер, что он застанет у нее много народа, но в сенях толкались только домашние лакеи, и шуб на вешалках не было.
– Баронесса одна? – спросил Литта у швейцара.
– Пожалуйте-с! – крякнув, ответил тот, кланяясь и величественно простирая руку к лестнице.
Граф поднялся по мягкому красному ковру, в котором так и тонула нога, прошел пустой зал, помпейскую комнатку и очутился в большой красной гостиной, где бывал обыкновенно у баронессы. Гостиная оказалась пуста. Литта остановился в ожидании хозяйки.
– Это вы, граф? – послышался ее голос. – Войдите сюда.
Против той двери, в которую вошел Литта, была другая. Она обыкновенно была скрыта шелковою гардиной, но сегодня последняя была поднята и дверь полурастворена.
Литта направился на звавший его голос и вошел в соседнюю комнату, в которую его допускали теперь в первый раз.
Это был так называемый «маленький будуар» – le petit boudoir – хозяйки, обтянутый сплошь белым атласом, увешанный зеркалами и картинами, на которых нимфы кружились вокруг безобразного Пана или убегали от преследования сатиров. На камине, на фарфоровых часах, пастушок обнимал свою пастушку, мягкий розовый полусвет лампы ласкающе лился с потолка.
Баронесса, вся в кружевах и в лентах, сидела на софе, выставив как бы случайно из-под пышной оборки узенький носок, обутый в атласную туфлю.
– Здравствуйте! – встретила она Литту, протягивая ему руку. – Садитесь… Я уж думала, что вы не приедете!
Граф поцеловал протянутую ему руку и не совсем ловко уселся в какое-то безобразное низкое кресло, не привычный к такой мебели.
– Я думал, баронесса, что у вас будет много народа, – проговорил он.
Ни будуар, ни сама баронесса с ее кружевами не произвели на него пока никакого впечатления.
– А застали меня одну? – подхватила она. – И жалеете об этом?.. А?
Литте нужно было ответить, что «нет, напротив, и так далее», этого требовали вежливость и приличие. Он, разумеется, так и сделал.
Но баронесса осталась недовольна его тоном.
– Что это, граф? – сказала она. – Вы точно обедню служите – так говорите торжественно… Да вам неловко… Сядьте поудобнее… подвиньтесь ближе… вот так!
Литта подвинулся и поправился, отчего, впрочем, ему не стало ни удобнее, ни ловчее. Его золотая шпага с надписью «За храбрость» уперлась в пол и мешала ему. Он начинал ощущать в себе не то робость, не то какое-то неприятное чувство. Он знал, что стоит только раз пересилить в себе это неприятное чувство – и все, что окружало теперь его, понравится и будет очень приятно. Но он не хотел, чтобы это было так.
– Я к вам ненадолго, баронесса, – проговорил он, – я сегодня ужасно устал, да и вы, может быть, кого-нибудь ждете еще? – добавил он, как бы не желая принимать на свой счет розовый полусвет будуара и кружевной наряд хозяйки.
– Я в а с ждала одного, – протянула она и посмотрела прямо в глаза Литте.
Он невольно опустил свои глаза.
– Отчего же ненадолго? – продолжала она. – Вы останетесь до тех пор, пока вас не отпустят. Вы знаете, власть женщины иногда бывает сильнее воли мужчины.
«Что же это? Вызов на состязание? Ну хорошо же!» – подумал Литта и ответил:
– Не всегда, баронесса. А впрочем, кто будет жить, тот увидит…
– И кто захочет, тот всего достигнет! – в тон ему продолжала Канних.
Между ними начался тот обычный в то время разговор полунамеков, недосказанных фраз и ответов, которым в особенности баронесса придавала какой-то тайный, сокровенный смысл, будто бы понятный только ей и ему. Все это было давно известно, в моде и даже, так сказать, выработано практикой в очень узкую форму; но во всем этом – и в разговоре, и в этой обстановке полуосвещенного, пахнувшего курениями будуара с нимфами и пастушками, и в красивой женщине, пред которой сидел Литта, – было что-то опьяняющее, нежное, соблазнительное и манящее к себе.
Разговор длился. Литта давал реплики, но все время оставался в границе, от которой они начали, не переступая ее и как бы нарочно дразня баронессу. Наконец она вдруг замолчала, откинула голову назад и, прищурившись, стала смотреть на графа сквозь свои подведенные черные ресницы. Литта потупился и, равнодушно помахивая положенною одна на другую ногой, тоже замолчал с таким видом, что он сколько угодно готов сидеть так.
– Знаете что, – начала наконец баронесса, – я вам откровенно скажу: вы никуда не годитесь, никуда! – протянула она и вдруг села совсем прямо на своей софе, спустив ноги совсем на пол.
– Отчего так? – спросил Литта.
– Нет, граф, совсем другого нужно бы было на ваше место, совсем другого. . Скажите, неужели с женщиной наедине вам так же легко, как под огнем неприятеля?
«Совершенно так же», – хотел сказать Литта, но остановился и опустил голову. Он вспомнил в этот миг о Скавронской и почувствовал, что не может совсем искренне, совсем правдиво сказать свое «совершенно так же!». И тут же, досадуя на себя, зачем он оскорбил свою чистую грезу о той, которую любит, воспоминанием в такой обстановке, где все не шло этой грезе, он поднялся со своего места и, оборвав разговор, стал прощаться.
