Александр Марков - Троица
— Опомнитесь, братие! Лучше нам умереть, чем ворам покориться, и нашу святую веру и божии храмы отдать литве на поругание.
Тогда те из людей ростовских, у кого еще совесть осталась, вошли с Филаретом в храм соборный и там затворились. Воры же ворвались в город и его разграбили и многих людей побили. И приступили к тому храму, выломали ворота и стали резать и рубить добрых христиан. А они, безоружные, телами своими пытались Филарета от мечей заслонить, и все до единого зарублены были до смерти. А Филарет в одеянии святительском во всё продолжение этой кровавой резни людей причащал и благословлял на смерть мученическую, и сам уже изготовился восприять нашествие облака смертного и в иной лучший мир перейти из нашего многогрешного и растленного.
Однако же воры жизнь ему оставили и повезли живым в Тушино. И в пути над ним зло потешались, вырядили его в ризы языческие, и в неподобные штаны, и в татарскую шапку, во осмеяние.
Вор же Тушинский хотел хитростью и лестью преклонить Филарета на свою сторону. Встретил его с честью, одел по-архиерейски и нарек патриархом. Филарет же и это искушение выдержал достойно, и во все свое пребывание в Тушине царику в его воровстве отнюдь не потворствовал, и не преклонялся ни направо, ни налево, а твердо пребывал в истинной вере. Когда же царик убежал в Калугу, Филарет первым воскликнул: «Слава тебе, Господи! Избавились от вора!»
После того стал Филарет первым начальником над всеми русскими людьми, бывшими в Тушине.
А когда я в Москве был, то приходили в Москву тайно тушинские люди с грамотами от Жигимонта. Царь Василий велел тех людей ловить и на кол сажать, а грамотки не читать, а сразу сжигать. В грамотках же тот нечестивый Жигимонт писал, что, дескать, ходило к нему посольство от больших московских бояр, из Тушина, с Филаретом Никитичем во главе, и просили его дать сына своего, Владислава Жигимонтовича, нам в цари; да чтобы Владислав наперед крестился в истинную православную веру греческого закона, да венчался бы от патриарха Московского, да литву бы с собою в государство российское не приводил, и костелов латинских не строил, и слушался бы думы боярской, и чтил бы наши древние обычаи, и женился бы на православной, и тех русских людей, кто осмелится из православной веры в латинскую перейти, казнил бы смертью, и с папою римским письмами бы не обсылался, и жидов бы в Московское государство не допускал, и самому королю бы немедля уйти от Смоленска в свою литовскую землю, и прочая. И он, Жигимонт, теперь зовет людей московских оставить царя Василия и целовать крест Владиславу.
Стало быть, Филарет Никитич-то за Шуйского отнюдь не радеет, равно как и за ложного Димитрия. А радеет ли он за сына Жигимонтова? Не знаю. Ведь этот нечестивый король Жигимонт на такие тяжкие для себя условия согласиться никак не сможет; он зело хочет и надеется государством нашим самолично и безусловно завладеть. А грамотки прелестные шлет единственно ради того, чтобы москвичей смущать и от Шуйского отвращать.
Каковы же истинные помыслы Филаретовы? И чего ради келарь Аврамий и архимандрит Иоасаф так желают его освобождения и в Москву приезда? Вот уж загадка не для моего ума. Ясно, что плетут святители наши некую тайную сеть невидимую, хитрейшую, а какую и для чего — попробуй-ка догадайся.
Апреля 20-го дня
Достигли мы Волока Ламского.
Город уже наш, тому назад два дня отнял его Григорий Волуев у поляков.
Сам Григорий теперь стоит под монастырем Иосифовым. В этом монастыре, весьма крепком, заперлись все поляки тушинские, которых Рожинский из Тушина вывел. Там с ними и святитель Филарет.
Есть хорошие вести: град Можайск сам предался царю Шуйскому, и тамошний польский воевода пришел в Москву и принес царю свои вины, и царь за то ему 100 рублей пожаловал.
Апреля 21-го дня
Под Иосифовым монастырем.
Григорий Волуев встретил меня ласково и долго со мной беседовал. Когда же я рассказал ему о делах московских, как царь и братья его злоумышляют против князя Михаила, то Григорий премного опечалился. Качал он головой, чесал бороду и говорил: «Не дай Бог». Потом ударил гневно рукою по столу (мы сидели в его воеводском шатре), зарычал, аки лев, и молвил:
— Пусть посмеют только сотворить что-либо с князем Михайлом! Довольно мы от Шуйских натерпелись, а это уж им не простится! Да я сам лучше изменником стану, чем пойду под начало Дмитрия Шуйского, этого борова надменного, этого пса трусливого!
И еще немалдо укорных слов сказал Григорий о Дмитрии Шуйском и о самом царе. Когда же гнев его унялся, он сказал голосом спокойным:
— Ну: да Господь такой беды не допустит. Помилуй, Господи, был бы здоров батюшка наш государь Михайло Васильевич!
Стоим мы теперь под Иосифовым монастырем. Сам монастырь каменный, с двумя воротами, назади и спереди. А еще обнесен острогом деревянным, тоже с воротами. Сидит в монастыре поляков с две тысячи, да отряд донцов, да отряд казаков литовских. Наших же под монастырем всего 2000. Поэтому Григорий нас на приступы не водит, а хочет врагов голодом уморить.
Апреля 25-го дня
Под тем же монастырем.
Гетман Рожинский давно уж помер. Случилось это здесь же, в монастыре Иосифове, еще до прихода Волуева. Войско гетманово взбунтовалось: одни хотели к Калужскому вору пристать, другие к Жигимонту. Гетман по монастырю бегал и уговаривал ратных; и упал нечаянно с каменных ступеней и зашибся.
Поляки тогда частью ушли в Калугу, а те, кто Жигимонту присягнул, остались здесь в монастыре.
На вылазки они не ходят, потому что из-за многих наших побед лишились задора и ратного духа, и согласия нет меж ними. Jаждый день предаются нам то двое, то трое, то четверо.
Апреля 27-го дня
Иверт Горн, прежде помянутый воевода шведский, который с 4000 иноземцев раннею весною вступил в российские пределы, намедни взял город Зубцов (отсюда недалече) и послал 800 воинов французских с воеводою Петром Делавилем нам на помощь. Когда они придут, можно будет и приступ учинить.
Апреля 30-го дня
Пришли французы. Это народ латинской веры, как и поляки. Много вина пьют, весьма шумливы. Встали они по правую сторону монастыря, а мы с Григорием стоим по левую. А между русским войском и французским срубили мы острожек на скорую руку.
Мая 2-го дня
Были у нас гонцы московские. Везут они от Делагарди грамоту Иверту Горну. Принимал их Григорий в своем шатре, а они сидели невеселы. Стали мы их расспрашивать, о чем они печалятся. А они и говорят:
— Неладны дела на Москве. Ох, не случилась бы беда превеликая. Захворал государь наш, Михайло свет Васильевич; кровь у него течет изо рта и из носа беспрестанно. Одна надежда на шведских дохтуров, которых Яков к нему послал со всякими целебными снадобьями. И того мы не знаем, сумеют ли они ту страшную болезнь одолеть.
Как услышал эти слова Григорий Волуев, так весь и побагровел, а глаза кровью налились. Но смолчал, ничего не сказал. А ввечеру повелел нам готовиться к приступу.
— Постоим, — сказал, — за государя, отца нашего князя Михаила Васильевича!
Мая 3-го дня
Ночью наши вместе с французами подкатили к воротам острога, что вокруг монастыря, огромную медную пушку. Выпалили четырежды по воротам тяжелыми ядрами, тут ворота и разломились. И тогда все мы дружно и с громкими возгласами устремились к воротам и в острог ворвались.
Поляки весьма испугались такого могучего натиска. Мы же их нещадно побивали и острием меча гнали. Я от прочих не отставал и нисколько не боялся. Это только когда в таборе сидишь, бывает страшно, а как начнется кровавое дело, то весь страх проходит и о смерти уже не мыслишь.
Побежали поляки в монастырь и укрылись за каменными стенами, а острог весь нам достался. И здесь, в остроге, захватили мы много хлеба, и пороха, и ядер, и других запасов вражеских.
Я же в том деле никого из врагов самолично не убил, врать не буду. Но вышло так не из-за моего нерадения, а единственно потому, что поляки очень быстро убегали.
Мая 5-го дня
Поляки внезапно выскочили из монастыря и ударили на нас крепко, когда мы не ждали. И пробились в нескольких местах к стене острога, и стену запалили. Пока мы за врагами гонялись, пламя уже всю стену охватило. И спасти стену уже было нельзя, так она и сгорела. А поляков мы загнали обратно в монастырь, и побили их немало.
Мая 6-го дня
Поляки во время вылазки захватили нескольких наших, русских и французских людей. А Петр Делавиль хотел этих пленников поменять на польских, и послал гонцов в монастырь уговориться об обмене.
Поляки же французам сказали:
— Как же это, господа? Мы с вами одной веры. Пристало ли вам воевать против нас вместе с этими грубыми, нечестивыми, вероломными, бесстыдными русскими людьми? Подождите, вы еще узнаете их коварство: не дождаться вам от них ни чести, ни жалованья. А как кончится война, они вас не отпустят в ваше отечество, а приневолят жить в своей земле. У них в обычае так поступать. Оттого-то в их государстве так много людей. Оставьте-ка вы этих варваров и идите на службу к нашему славному королю Жигимонту. Он иноземных рыцарей премного жалует и на награды не скупится.
