Петр Краснов - Опавшие листья
Не оттого ли уходила красота из мира и люди становились беднее и скучнее, что простой народ тихо, но верно спивался, а образованные люди сушили свои мозги картами?
Усталая, разбитая, шла Варвара Сергеевна в спальню, раздевалась и под непрерывный шепот девочек клала широкие кресты, кланялась в землю и молилась… Ей становилось легко. Бремя забот уходило, забывались рубли и копейки, из которых складывались рубли. Она молилась о том, чтобы дети хорошо учились, чтобы они были верующими, честными людьми, чтобы любили Родину и Государя и были здоровы. Им сказать, им внушить эту любовь она не смела. Боялась, что ее засмеют и поругают самое святое в ее сердце. И она молила Бога: "Вразуми, научи, просвети!"
И светлою радостью была церковь.
Любила она тихие великолепные службы, когда долго читает дьячок и слышатся отдельные его возгласы на полупонятном, но родном с детства и таком прекрасном славянском языке. И читает все такие хорошие, кроткие вещи. Под его воркующую скороговорку плывут тихие мысли и встают картины какой-то иной жизни.
Вдруг резко прозвучат слова "верблюдов же тысяча!"
В сумраке храма мерещатся знойная пустыня и стадо верблюдов, и все в каком-то благостном трепетании, в четком, особом свете, как на гравюрах Дорэ…
Потом выйдет священник, темный, в одной епитрахили, и раздумчиво и сокрушенно начнет читать задушевную молитву Ефрема Сирина.
— Господи и Владыка живота моего…
Любила она желтую игру огоньков свечей в косых лучах зимнего солнца, возле золота икон, святые ризы с золотыми крестами и гремящие напевы большого гимназического хора, от которых звенели стеклянные подвески на бронзовой люстре.
"Яко до Царя всех подымем, ангельскими невидимо доруносима чинми".
И порхало в воздухе неизъяснимо чудное «аллилуйя», и стучалось в сердце, точно ангелы бились крыльями в темницу души и звали ее к Богу.
— Ах, — думала она, — все хорошо! Все под Богом.
Не видела тогда тяжести жизни, не знала скуки ее обыденщины, потому что вся была пропитана глубокою, святою верою в Господа Иисуса Христа и не сомневалась, не задумывалась ни о чем.
Знала — будет после смерти суд справедливый, Божий. Готовилась ответить на суде по совести и предстать к Господу очищенной от земных грехов.
И мысль о смерти была не страшна ей. Сама не зная того, в своей душе она хранила красоту…
Варвара Сергеевна, усевшись в кресле, в углу гостиной, совсем ушла в свои думы и воспоминания. Она забыла, где она, и не сразу поняла, в чем дело, когда Федя ей прокричал, что карета приехала.
Завтракали всухомятку, без скатерти и тарелок, с одним общим ножом. Варвара Сергеевна, няня Клуша и тетя Катя присаживались на дорогу, заставляли присаживаться детей, сердились, что они не слушались. Девочки присели со снисходительным видом, не скрывая улыбок, Федя покорно сел, Миша протестовал. Крестились по углам. Наконец стали рассаживаться в четырехместное ландо.
Липочка и Лиза заявили, что они не могут ехать спиною к лошадям: их укачивает. Они сели с тетей Катей на заднюю скамейку, Варвара Сергеевна, Миша и няня Клуша — спереди. Федя забрался на козлы. Маркиза Карабаса оставили в ногах у Варвары Сергеевны, и она взяла его под свое покровительство.
— Мама, — нагибаясь с козел, говорил Федя, — смотри, чтобы девчонки не мучили и не толкали Карабаса. Он и так волнуется.
— Ты ему валерьяновых капель дай, — сказала Липочка.
— Тебе смешки, а ты подумай, что он переживает. Дворник, замыкавший квартиру на ключ, подошел к коляске и, сняв картуз с головы, слушал Варвару Сергеевну.
— Ты, Семен, заглядывай, пожалуйста, на квартиру. Как бы воры не забрались, — говорила Варвара Сергеевна.
— Оборони Бог. Вот как дом стоит, никогда мы про воров не слыхали.
— А ремонт на лестнице делать будут, смотрите, мастеровой народ ох какой!
— Да, маляры-то, барыня, нам, почитай, все известные. Что мы! Не русские, что ли? Не крещеные люди! Грех какой!..
— Ладно, Семен, а все поглядывай! Ну, трогай.
— Семен! — крикнул Федя. — Андрею и Якову поклонись.
За городом, у деревни Ручьи, купили у девочек, бежавших за коляской, букетики ландышей. Варвара Сергеевна спросила молока. Девчонка сбегала в избу и принесла холодный, покрытый капельками, помятый жестяной кувшин и стакан. Густое молоко медленно лилось из кувшина.
— Хочешь? — спросила Варвара Сергеевна у Феди, когда в коляске все напились.
— Не надо, мамочка… А впрочем, дай. Девчонка запросила за молоко двугривенный.
— И гривенника за глаза довольно, — сказала тетя Катя. Варвара Сергеевна дала двугривенный.
— Бог с ними! — сказала она. — Пусть наживаются. Ишь, оборванная какая!
— Ты грамотная? — спросила Лиза.
Девочка тупо смотрела на барышню и вздыхала.
— Несчастная, — сказала Лиза, когда коляска снова покатилась по пыльной дороге.
Невесела, безрадостна была окружающая природа. Небо в облаках низко приникло к болотам, поросшим чахлой кривою березкою и жалкими низкими соснами. Тощий скот бродил по болотам. Пастух в сермяжной свитке, босой, стоял у дороги и смотрел на коляску. Болота сменились пахотой. Тяжелые прямые пласты земли были перевернуты и лежали желтые от песков, длинные и прямые. Потом шли чахлые, чуть поднявшиеся овсы. Их сменяли золотистые прямоугольники полей, поросших цветущей куриной слепотой и дудками. Все было ровно. И лес вдали темный, сосновый ровным прямоугольником вступал в поля.
По сторонам дороги потянулся молодой невысокий осиновый лесок, и сразу за зеленым лугом, на котором была привязана пестрая, черная с белым корова и бродил с колокольчиком на шее лохматый, такой же пестрый, теленок, стали в линию за палисадниками дачи. У крайней калитки стоял шест, и на нем длинным языком мотался фантастический белый с голубым флаг.
— Куда ехать-то? — спросил кучер.
— А вот за церковью трактир будет, а за трактиром, значит, направо по улице, — сказала Варвара Сергеевна.
Она волновалась: доехали ли возы, все ли благополучно довезли.
У большого трактира с большой красной вывеской золотом с разводами было написано "Муринский трактир", а внизу — "Постоялый двор. Продажа питей распивочно и навынос". В тени старых раскидистых берез, росших за деревянным забором с калиткой с надписью "Вход в сад", на деревянном дощатом помосте стояло несколько тарантаек, накрытых холстами. За трактиром вправо широкой аллеей берез шла улица. На боковой стенке трактира была прибита доска и на ней написано "Охтенская улица".
И только проехали березы и въехали на пустое место между полей, Федя увидел возы, стоявшие у маленькой, крашенной в голубую краску дачки.
Дамка увидела коляску, с лаем и визгом бросилась навстречу и прыгала к самому лицу Варвары Сергеевны.
Варвара Сергеевна крестилась и тяжело вылезала из коляски. У нее отекли ноги и кружилась голова.
Феня, сменившая шляпу платочком, шла ей навстречу.
— Ну, слава Богу! Доехали! — говорила Варвара Сергеевна. — Что, Феня, ничего не поломали? — Ножку у стола Андрея Михайловича. Так ее приставить недолго. Игнат придет — починит.
— Золотой человек твой Игнат, Феня. Одно беда, что пьет.
— Рабочему человеку, барыня, трудно без этого, — сказала Феня.
Девочки и Федя с вынутым из корзины Маркизом Карабасом уже обежали всю дачу и смотрели с верхнего балкона. Миша угрюмо шел за матерью. Ломовые развязывали веревки и снимали рогожи.
XXXI
В Троицин день Федя проснулся от тихого шелеста над головой и сладкого запаха молодого березового листа. Мама привязывала к его постели молодую березку.
Он потянулся, не открывая глаз. "Милая моя мама", — подумал он. — Обо всем-то она подумает, обо всем позаботится. И как было бы невозможно жить без нее"… И только Варвара Сергеевна взялась за тонкую, оклеенную обоями дверь, он тихо окликнул ее:
— Мама! Мамочка!
— Что, Федя?
— В церковь пойдем?
— Пойдем, родной.
— Кто да кто?
— Ты, тетя Катя, няня и я.
— А Липочка и Лиза?
— Отказались. Сказали, что после придут, в народе толкаться, — вздыхая, сказала Варвара Сергеевна.
— Мама, мундир надеть?
— Иди в коломянковой блузе. Тепло совсем. Солнце. Хороший день.
Федя с Мишей спали на самом верху, на третьем этаже, "в гробу", как называли они свою каморку под крышей. Стоять можно только посредине комнаты, а с боков, где стояли кровати, спускалась крутая крыша.
У большой белой каменной церкви Александровской постройки «кораблем», в ограде между больших берез и тонколистых ив, среди могил священников и попечителей храма, гомонил на кладбище празднично одетый народ. Дачники и дачницы под пестрыми прозрачными зонтиками, барышни в малороссийских и мордовских костюмах, в косах с разноцветными лентами, с челками, спущенными на лоб, в монисто из янтаря, стеклянных бус и кораллов на загорелых шеях, студенты в синих и красных, расшитых по вороту косоворотках, гимназисты, кадеты пестрым узором разместились между воротами ограды и церковью. Вился над ними сизый дымок папирос, и трепетал молодой задорный смех. По могилам прилегающего к ограде кладбища разместились деревенские парни, в пиджаках поверх цветных рубах, в сапогах гармоникой и в черных картузах с блестящими козырьками. Девки, в пестрых ситцевых платьях и платках, некоторые по-городскому в шляпках и прическах на затылке, в мантильях и «пальтишках», стояли отдельно от парней, лущили семечки и задорно перекликались с парнями.
