Павел Федоров - Синий шихан
Буянов покачнулся, словно от удара, и едва удержался на скамье. Коробочка соскользнула с колен, упала на землю.
– Что же это такое, Петр Николаевич? – оправившись, грозно спросил Матвей Никитич.
– Ее дело, Матвей Никитич… Она невеста, как хочет…
Однако Буянов все понял иначе. Вскочив со скамьи, дергая всклокоченную бороду, стал ногами топтать коробку.
– Ясное дело! Значит, подороже сошелся, на золотцо променял! Хоть и пегий жених Степанов, зато мошна толста! Так вот отчего ты мне про гайтан плетешок плел… Купца Буянова, значит, и осрамить можно? Может, ты ее азиатам на коней давно променял, все время тут околачиваются… Меня же ограбили, обесчестили, да еще надсмехаетесь!
Буянов поднял тяжелую плеть над головой. Петр Николаевич встал. Он был на голову выше Буянова. Глаза его гневно вспыхнули. Над горбинкой носа дрогнула густая, черная бровь. Наклонив чубатую голову и медленно приподнимая, словно взвешивая, большой мосластый кулак, он заговорил, сдерживая в голосе дрожь:
– Ты, Матвей Никитич, плетью не маши… Спасибо скажи, что находишься в моем доме, гостем моим считаешься, а то бы за обиду… Лучше-ка съезжай со двора и в другом доме ищи честь и место. Я тебя не звал, родства с тобой не искал и не ищу. А слова твои я долго буду помнить… Уезжай пока подобру-поздорову…
Глубоко передохнув, Петр Николаевич замолчал. Из-под черных, аккуратно подстриженных усов блеснул крепкий оскал ровных зубов, загорелая шея напряглась и слилась с гладко подстриженным затылком. Под синей нанковой рубахой дрожали выпуклые, твердые мышцы. Одним ударом он мог бы свалить Буянова насмерть.
Буяновский гнев так же быстро ослабел, как и вспыхнул. Опустив плеть, он, дурашливо изгибаясь, наклонил голову к плечу, подставляя ее, проговорил:
– Ну, ударь старика, ударь… Только и осталось – отдубасить его да со двора вышвырнуть… Бей, чего стоишь! Срами!
– Никто тебя не срамил. Брось комедианничать, не к лицу тебе… Сам себя постыдись, эх ты! За что девку-то мою обидел? Стыд-то есть у тебя!
Для гордого, своенравного Буянова такие слова были хуже удара, больней всякой пощечины. Он уже и сам понимал, что свалял дурака. И перед кем? Перед человеком, которого уважал, в ком ценил ум и степенную выдержку… Да и Маринку, на самом деле, ни за что обидел… А ежели узнает об этом Родион?..
Молча пожевав растрепанные усы, упрямо поглядывая на концы запылившихся сапог, Буянов сказал:
– За обиду я и в ответе. Только не тебе меня стыдить… Я, наверное, за спиной лишних двадцать годков имею, могу вгорячах и лишнее слово молвить. Ну что ж, прощай!.. Хозяйке поклонись… Значит, не ко двору пришелся Матвей Буянов, много чести… Вот она, честь-то моя…
Наклонившись, он поднял растоптанную сафьяновую коробочку, сунул в карман и зашагал к воротам.
Не такой разговор он хотел иметь с Петром Николаевичем Лигостаевым. Думал по-родственному душу открыть, посоветоваться, объяснить, что хочет он сначала сам вступить в законный брак с Пелагеей Даниловной, что только ради спасения своих дел, ради сына решился на такой шаг… «Всех бы облагодетельствовал разом: и Палашу, и Родиона, и Маринку, – умиленно думал Матвей Никитич. – Глядишь, и со Степановыми поладил бы по-хорошему, может, и в кумпанию вошел бы… Инструмент-то для добычи весь налицо, поди до зарезу им нужен и немалых денег стоит. Ведь не с красивым словом, а со своим капиталом в дело прошусь…» С такими мыслями, ведя коня в поводу, Матвей Никитич подошел к дому Степановых.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Курносенькая, в желтой юбочке девчонка провела Матвея Никитича в большую горницу, оклеенную пестрыми, крикливыми обоями. В переднем углу, около стола, на высоком позолоченном кресле, словно султан на троне, в пестром восточном халате, с листом бумаги в руках, с лихо закрученными рыжими усиками восседал Иван Степанов и громко по складам читал:
– «Самовар белый меди шешнадцать рублев и восемь копеек, лисапед детский на резинках одиннадцать рублев, кашемир голубой одна штука сорок пять аршин и три четверти…» Нашла, нет?.. Глянь-ка в том угле, не под Манчестером ли завалился аль под мамашиным шелковым одеялом?..
Жена Ивана Аришка, в голубой, накинутой на плечи шали с кистями, рылась в наваленных в углу комнаты тюках. Тут были и ширмы, и гардины, и целые штуки сукна, и два больших, ярко расписанных деревянных павлина, приобретенных Иваном у ловкого монаха, всучившего свой товар в пьяные руки, и высокие ботфорты времен Петра Первого, и шахматы из слоновой кости, стоившие больших денег.
Иван продолжал тягуче читать. Не то он не видел стоявшего у порога Буянова, не то просто куражился, делая вид, что не замечает его.
– Человек пришел, неужели ты, Ванюша, не видишь? – сказала Аришка.
– Сто разов тебе говорить! Какой я Ванюша! Я тебе не мальчишка сопливый, у меня будто отечество есть… А то Ванюша! Кто там еще?
– Мир дому сему, – проговорил несколько опешивший Матвей Никитич.
– Здравствуйте!
Иван поднял на Буянова посоловевшие, припухшие глаза. Встал с кресла, запахнул широкие полы халата. Узнав Матвея Никитича, засуетился.
– Милости просим, господин Буянов. Всегда рады встретить такого гостя. Арина Константиновна, оставь покупки-то, приветь гостя дорогова… Это тот самый купец Буянов, о котором я тебе говорил. Имя-отечество, извините, запамятовал. Гость кстати – к горячим пельмешкам. Должок ему надо возвернуть и угощение поставить.
– Благодарствую, сыт, – буркнул Матвей Никитич, оглушенный этим обилием слов и приветствии.
– Сыт али как, нашим хлеб-солью брезговать нельзя. Присаживайтесь, Матвей Никитич… Вот и вспомнил, как величать надо. Я все ведь помню. И гость вы для меня тово… очень дорогой.
– Спасибо, что помнишь…
Буянов огляделся, отодвинул в сторонку лежавшую на скамье лисью шубу, степенно присел.
– Ты, Ариша, выдь на час, шанпанскова с фрухтами подай да с пельменями поторопи. Сама постарайся.
– Особо-то не хлопочи, Иван Александрыч… Я ведь по известному тебе делу приехал, – когда вышла хозяйка, сказал Буянов.
– Дело не волк, в лес не убежит… Мы тоже не бездельничаем, Матвей Никитич, – с гордостью посматривая на купца, ответил Степанов.
– Вижу, – мрачно отозвался Буянов. – Слыхал… Ну что ж, дай бог, как говорится. – Матвей Никитич сам удивился, как сорвались с языка эти миролюбивые слова. Ехал с намерением бунтовать, возмущаться, а вышло совсем по-иному.
– Спасибо на добром слове. В тот самый день вас будто сам господь бог послал. Во сне такое счастье не снилось! Сколько мы вас потом вспоминали!..
– Значит, меня не забыл все-таки? – не теряя в душе вожделенной надежды стать компаньоном, спросил Буянов.
– Как забыть! Какая ведь история-то! Говорю, вспоминаем частенько… А здорово… – Иван засмеялся веселым, заливистым хохотком, – здорово вы меня облапошили! Церковку, кирпичики… Хе-хе-хе! А я, будто дурак, уши развесил. Вот умора!
Буянов крякнул и завозился на лавке. Вспомнил, какой лисой подкатился он тогда к простоватому казаку с молитвами да с причитаниями, и самому стало противно. «Вот она, кара-то господня».
– Мы-де богомольцев привечать будем, то да се… Ну, стало быть, приветили бы, а наше добро в земле кому бы тогда досталось? Кто бы там теперь хозяйствовал?
– Построил бы и церковку, Иван Александрыч, ей-ей! Крест кому поцеловать! А теперь я разорен, по миру пущен, – наклонив голову, слезно проговорил Матвей Никитич.
– В чем же это мы виноваты? Ну-ка скажи. Ежели те двести рублев, так я их возверну вам с моим удовольствием!
Степанов, размахивая ярко расшитыми полами халата, козырем прошелся по комнате.
– Ты, мил человек, у меня не двести рублев взял, а в прах меня разорил. Я завтрева, может быть, пищим сделаюсь! А то двести! Нет, брат, там поболее двухсот…
– Ну, это уж вы бросьте! У меня расписка вам выдана! – воскликнул Степанов.
– На расписку мне наплевать! А вот по миру меня ты чуть не пустил, это как?
– Несуразное вы говорите, господин Буянов. Что я у вас, последние деньги взял? Вы мне их тогда сами сунули, – уже начиная искренне удивляться, сказал Иван.
– Разве в задатке суть? Слово делового человека дороже всего на свете. На этом стоит весь торговый мир. Двести рублей мне – тьфу! Ты мне, Иван Александрыч, делянку продал, задаточек получил, а сам богатством завладел, мое золото добываешь?
– Ваше золото?.. С какого конца оно вашим стало? Вы что у меня покупали: прииск или место для церкви да для кирпичного завода… молитвы мне разные напевали… При чем тут золото?.. А ежели уж вы богомольный такой, так я вам нарежу не десять десятин, а пятьдесят… Я у обчества и войскового правления пятьсот десятин арендовал, со всеми горами, долами, лесом и речками, поняли!
Матвей Никитич ахнул в душе. «Вон куда рыжий успел лапы-то протянуть… Его теперь и вправду рукой не достанешь». Разговор надо было вести в другом тоне.
