Алексей Константинович Толстой - Князь Серебряный
Разбойники молчали и слушали.
— Так вот, братцы, — говорил Перстень, — это еще не диковина остановить обоз или боярина ограбить, когда вас десятеро на одного. А вот была бы диковина, кабы один остановил да ограбил человек пятьдесят или боле!
— Эх, хватил! — отозвались разбойники, — малого захотел! Небось ты остановишь!
— Моя речь не про меня, а знаю я молодца, что и один обозы останавливал.
— Уж не опять ли твой волжский богатырь!
— Да не кто другой. Вот, примерно, тянулось раз судишко на бичеве из-под Астрахани вверх по матушке-Волге. На судишке-то народу было немало: все купцы молодцы, с пищалями, с саблями, кафтаны нараспашку, шапки набекрень, не хуже нашего брата. А грузу-то: золота, каменьев самоцветных, жемчугу, вещиц астраханских и всякой дряни еще, али полно! Берег-то высокий, бичевник-то узенький, а среди Волги остров: скала голая, да супротив теченья, словно ножом угол вышел, такой острый, что боже упаси.
Вот проведал мой молодец, с чем бог несет судно. Не сказал никому ни слова, пошел с утра, засел в кусты, в ус не дует. Проходит час, проходит другой, идут, понатужившись, лямочники, человек двенадцать, один за другим, налегли на ремни, да и кряхтят, высунув языки. Судишко-то, видно, не легонько, да и быстрина-то народу не под силу!
Вот мой молодец и прожди, чтоб они скалу-то остру миновали саженей на полсотни. Да как выскочит из-за кустов, да как хватит саблей поперек бичевы, так и перерубил пополам, а лямочники-то как шли сердечные, так и шлепнулись оземь носами. Тут он кого кистенем, кого кулаком, а кто вскочил да давай бог ноги! Понесло судно назад по течению прямо на скалу. Всполошились купцы, никто и стрелять не думает, думают только, как бы миновать угол, чтобы судна-то не разбить! А мой молодец одной рукой поймай бичеву, а другой ухватись за дерево, да и останови судно:
«Эй вы, аршинники, купцы! удалые молодцы! Бросайте в воду сабли да пищали, честью прошу, не то бичеву пущу, так вас и с грузом поминай как звали!»
Купцы навели было на богатыря стволики, да тотчас и опустили; думают: как же это? убьем его, так некому и бичевы подержать!
Нечего делать, побросали оружие в воду, да только не все, думают, как взойдешь, молодец, на палубу грабить судно, так мы тут тебе и карачун! Да мой богатырь не промах.
«Добро, говорит, купчики голубчики, пошло оружие ко дну, ступайте ж и вы куда кому угодно! А сказать другими словами: прыгайте с судна вниз головами!»
Они было замялись, а он, ребятушки, зацепил бичеву за дерево, схватил пищаль, да и пустил по них пулю.
Тут все, сколько ни было их, попрыгали в воду, словно лягушки.
А он кричит:
«Не плыть сюда, приставай к тому берегу, не то всех, как уток, перестреляю!»
— Что, ребята, каков богатырь?
— Молодец! — сказали разбойники, — вот уж подлинно молодец! Да что ж он с судном-то сделал?
— С судном-то? А намотал на руку бичеву, словно нитку с бумажным змеем, да и вытащил судно на мель.
— Да что ж, он ростом с Полкана[98], что ли?
— Нет, не с Полкана. Ростом-то он не боле мово, да плечики будут пошире!
— Шире твоих! Что ж это, на что ж он похож, выходит!
— Да похож на молодца: голова кудластая, борода черная, сутуловат маленько, лицо плоское, да зато глаза посмотреть — страх!
— Воля твоя, атаман, ты про него говоришь, как про чудо какое, а нам что-то не верится. Уж молодцеватее тебя мы не видывали!
— Не видывали лучше меня! Да что вы, дураки, видели! Да знаете ли, — продолжал Перстень с жаром, — знаете ли, что я перед ним — ничего! Дрянь, просто дрянь, да и только!
— Да как же зовут твоего богатыря?
— Зовут его, братцы, Ермаком Тимофеичем!
— Вишь какое имя! Что ж он один, что ли, без шайки промышляет?
— Нет, не один. Есть у него шайка добрая, есть и верные есаулики. Только разгневался на них царь православный. Послал на Волгу дружину свою разбить их, голубчиков, а одному есаулику, Ивану Кольцу, головушку велел отсечь да к Москве привезти.
— Что ж, поймали его?
— Поймали было царские люди Кольцо, только проскользнуло оно у них промеж пальцев, да и покатилось по белу свету. Где оно теперь, сердечное, бог весть, только, я чаю, скоро опять на Волгу перекатится! Кто раз побывал на Волге, тому не ужиться на другой сторонушке!
Замолчал атаман и задумался.
Задумались и разбойники. Опустили они буйные головы на груди могучие и поглаживали молча усы длинные и бороды широкие. О чем думали удальцы разудалые, сидя на поляне, среди леса дремучего? О молодости ли своей погибшей, когда были еще честными воинами и мирными поселянами? О матушке ли Волге серебряной? Или о дивном богатыре, про которого рассказывал Перстень? Или думали они о хоромах высоких среди поля чистого, о двух столбиках с перекладинкой, о которых в минуту грусти думала в то время всякая лихая, забубенная голова?
— Атаман! — вскричал один разбойник, подбегая к Перстню и весь запыхавшись, — верст пять отсюда, по Рязанской дороге, едут человек двадцать вершников с богатым оружием, все в золоченых кафтанах! Аргамаки и бахматы под ними рублей во сто каждый или боле!
— Куда едут? — спросил Перстень, вскакивая.
— Вот только что поворотили к Поганой Луже. Я как увидел, так напрямик сюда и прибежал болотом да лесом.
— Ну, ребята! — вскричал Перстень, — полно бобы на печи разводить! Двадцать человек чтобы шли за мной!
— Ты, Коршун, — продолжал он, обращаясь к старому разбойнику, — возьми двадцать других, да засядьте у кривого дуба, отрежьте им дорогу, коли мы, неравно, опоздаем. Ну, живо за сабли!
Перстень взмахнул чеканом и сверкнул очами. Он походил на грозного полководца среди послушного войска.
Прежнее свободное обращение разбойников исчезло и уступило место безусловной покорности.
В один миг сорок станичников отошли от толпы и разделились на два отряда.
— Эй, Митька! — сказал Коршун молодому парню из-под Коломны, — на тебе посошок, ступай с нами, да понатужься, авось осерчаешь!
Митька скроил глупую рожу, взял хладнокровно из рук старика огромную дубину, взвалил ее на плеча и пошел, переваливаясь, за своим отрядом ко кривому дубу.
Другой отряд, предводимый Перстнем, поспешил к Поганой Луже, на переем[99]неизвестным всадникам.
Глава 14. ОПЛЕУХА
В то самое время, как Малюта и Хомяк, сопровождаемые отрядом опричников, везли незнакомца к Поганой Луже, Серебряный сидел в дружеской беседе с Годуновым за столом, уставленным кубками.
— Скажи, Борис Федорыч, — говорил Серебряный, — что сталось с царем сею ночью? с чего поднялась вся Слобода на полунощницу? Аль то у вас часто бывает?
Годунов пожал плечами.
— Великий государь наш, — сказал он, — часто жалеет и плачет о своих злодеях и часто молится за их души. А что он созвал нас на молитву ночью, тому дивиться нечего. Сам Василий Великий во втором послании к Григорию Назианзину[100]говорит: что другим утром, то трудящимся в благочестии полунощь. Среди ночной тишины, когда ни очи, ни уши не допускают в сердце вредительного, пристойно уму человеческому пребывать с богом.
— Борис Федорыч! Случалось мне видеть и прежде, как царь молился; оно было не так. Все теперь стало иначе. И опричнины я в толк не возьму. Это не монахи, а разбойники. Немного дней, как я на Москву вернулся, а столько неистовых дел наслышался и насмотрелся, что и поверить трудно. Должно быть, обошли государя. Вот ты, Борис Федорыч, близок к нему, он любит тебя, что б тебе сказать ему про опричнину?
Годунов улыбнулся простоте Серебряного.
— Царь милостив ко всем, — сказал он с притворным смирением, — и меня жалует не по заслугам. Не мне судить о делах государских, не мне царю указывать. А опричнину понять не трудно: вся земля государева, все мы под его высокою рукою; что возьмет государь на свой обиход, то и его, а что нам оставит, то наше; кому велит быть около себя, те к нему близко, а кому не велит, те далеко. Вот и вся опричнина.
— Так, Борис Федорыч, когда ты говоришь, оно выходит гладко, а на деле не то. Опричники губят и насилуют земщину хуже татар. Нет на них никакого суда. Вся земля от них гибнет! Ты бы сказал царю. Он бы тебе поверил!
— Князь Никита Романыч, много есть зла на свете. Не потому люди губят людей, что одни опричники, другие земские, а потому, что и те и другие — люди! Положим, я бы сказал царю; что ж из того выйдет? Все на меня подымутся, и сам царь на меня же опалится!…
— Что ж? Пусть опалится, а ты сделал по совести, сказал ему правду!
— Никита Романыч! Правду сказать недолго, да говорить-то надо умеючи. Кабы стал я перечить царю, давно бы меня здесь не было, а не было б меня здесь, кто б тебя вчера от плахи спас?
— Что дело, то дело, Борис Федорыч, дай бог тебе здоровья, пропал бы я без тебя!
Годунов подумал, что убедил князя.
— Видишь ли, Никита Романыч, — продолжал он, — хорошо стоять за правду, да один в поле не воевода. Что б ты сделал, кабы, примерно, сорок воров стали при тебе резать безвинного?
