Степан Злобин - Степан Разин (Книга 2)
– Вот Чикмаз кричит, – шепнул воеводе сотник.
Стрельцы с каждой минутой смелели. Толпа их росла и приближалась к дому.
«Рейтаров позвать бы!» – подумалось воеводе. Он верил больше рейтарам и иноземному офицерству.
– Ворье боярское, сволочь! Царские деньги давай! – кричали стрельцы.
Воевода знал, что тут дело не в самом жалованье. Он понимал, что разинские подсыльщики Никитка Петух и Чикмаз сбивают стрельцов к возмущению, пользуясь всем, что может служить для раздоров и мятежа. Голоса толпы становились мрачней и грозней:
– У них не возьмешь добром, силой надо!
– Продать воеводскую рухлядь – всем городом будем сыты! – кричали снизу.
Кто-то зажег на площади факел.
– Огоньку под крыльцо воеводе, робята! – выкрикнули в толпе.
На шум подходили люди из улиц. Толпа заполняла площадь. В разных местах еще разгорелись факелы, тут и там освещая толпу. Во мраке людей казалось больше, чем их могла вместить площадь. Прозоровский видел злые лица кричащих людей. Крики сливались в один сплошной рев. Послышались тонкие, визгливые женские голоса:
– Робят кормить нечем!
– Ишь, засел там, молчит, как в берлоге!
Растрепанная стрельчиха выскочила из толпы, схватила с земли булыжник, подбежав близко к дому, вдруг вся извернулась и бросила камень.
С дребезгом раскололось стекло. Гордость и красота воеводского дома – узорчатое цветное окно рассыпалось в мелкие, жалобно звенящие осколки.
У воеводы заняло дух от бессильного бешенства. Он высунулся в окно, хотел крикнуть, но сотник его потащил назад.
– Боярин! Молчи, затаись! Ведь не люди – скоты. Разорвут на клоки! – шептал он.
Прозоровский его оттолкнул, но тут с площади долетел властный окрик:
– Стрельцы! Эй, стрельцы государевы! Бога бойтесь! Куда вы пришли! Чикмаз, вор, ты откуда?!
– Стрельцы! Разойдись по своим приказам! – грянул второй повелительный голос.
– Пятисотники Туров да Крицын, – шепнул сотник на ухо воеводе.
– Вас черт принес, головы, к нам на расправу! – откликнулся голос. – Робята, рубите голов!
– Берегись! – раздался чей-то крик.
– Эй, десятник! – звал кто-то.
– Секи их! Лопатой его по башке!
– Брось пистоль! Брось пистоль!
– Эй! Гасите огни!
Грянул выстрел.
Разглядеть ничего уже было нельзя. Можно было только угадывать, что творится.
– Вот так и другого!
– Повесят вас, дьяволы! – крикнул голос стрелецкого головы.
В сумерках там, где блеснул огонь выстрела, толпа сгустилась, послышался сабельный лязг. Тяжко дыша, воевода приник к слуховому окну, хотел разглядеть, что творится.
– А дай его мне! Ну-ка дай!..
– Отойди-и!..
Столкнулось железо с железом, раздался короткий выкрик, утонувший во многоголосой буре.
Воеводскую спину и плечи обдало жаром. Пот покатил по спине, по лицу, но боярин сдержал волненье, заметив, что сотник с ним рядом дрожит, как в трясухе...
Прозоровский при свете факелов узнал Чикмаза.
– А дай-ка сюды мне пистоль! – решительно прошептал он сотнику.
– Не надо, боярин, голубчик, не надо! Давай лучше так, сойдем на зады! – залепетал перепуганный сотник, стуча зубами.
– Дай пистоль, говорю! – зарычал воевода, уверенный в том, что, убей он Чикмаза, вся эта толпа шарахнется в темную ночь, побежит и рассеется.
Он повернулся к сотнику, но тот вдруг куда-то пропал.
– Стрелецкие деньги давай, воевода! – кричали снизу.
Боярин не выдержал бессильного бешенства. Высунувшись в слуховое окно с чердака, задыхаясь от злобы, он выкрикнул:
– Шишку с маком! Не дам ни деньги, воровской сброд! Не дам!
– Врешь, отдашь! – крикнул голос.
– Ан не дам! Ан не дам! – не помня себя, визгливо, как баба, кричал Прозоровский, до пояса вылезая из тесного чердачного окошка.
– Собака в конуре, робята! – выкрикнул кто-то снизу.
Он рассмешил толпу.
– Давно бы откликнулся, воевода! Ладом тебя звали сперва, – сказал Чикмаз. – Не дашь денег – дотла разорим.
– Раздайсь! Раздайсь! – послышались громкие выкрики, и словно какой-то смиряющий ветер пронесся по площади. Толпа приутихла. Умолкли удары в дверь. Карета с факелами, запряженная четверкой митрополичьих коней, остановилась невдалеке от воеводского дома.
Старик с седой трясущейся головой – митрополит Иосиф – вышел из колымаги.
– Чего вы, бесстыдники, ночью шумите! – как детям сказал он стрельцам, и на утихнувшей площади негромкий старческий голос его был явственно слышен.
– Воевода нас голодом держит, владыко!
– Год жалованье не хочет платить!
– Вели нам отдать стрелецкие деньги! – жалобно заговорили стрельцы, будто и не они лишь минуту назад рубили воеводскую дверь.
– Поговорю я боярину воеводе. Идите-ка все по домам. Ишь, как тати в ночи, сошлись! – пенял старик, проходя сквозь толпу. – Кто же ночью вам станет платить! И денег-то ночью не видно, а деньги счет любят!.. Идите покуда...
Толпа раздавалась, давая митрополиту дорогу к крыльцу. Стрельцы на его пути подставляли горстками руки и склонялись под благословение.
Торопясь опередить митрополита, воевода спустился вниз, натолкнулся на затаившегося сотника и послал его отпереть двери, а сам кликнул слугу зажечь свет в дальней горенке. Трясущийся старикашка благословил боярина.
– Вешать мятежников, отче святой! Всех их вешать! – рычал воевода, мотаясь туда и сюда в тесной комнатке, и бородастая тень его от мигающей тусклой свечи дергалась и плясала на потолке. – Мятежом ведь пришли к воеводе, к боярину царскому, мятежом!..
– Кроток и милостив будь к ним, Иван! Господь любит кротких, – увещевал его митрополит, словно в самом деле воевода был в этот час в силах кого-нибудь миловать или казнить. – Уплатить ведь им надобно деньги, боярин Иван. Не противься. Смутное время пришло. Не задорь народа. Надобно деньги отдать...
– Шиш отдать им! – воскликнул боярин. – За то, что они меня лают бесчестно да топорами двери секут?!
– За шум наказуй, когда время придет. А ныне добром с людьми надо. Ты деньги отдай, – повторил старик.
– А где я возьму? – огрызнулся боярин. – В Приказной палате и денежки ломаной нету!..
– Из монастырской казны ссужу, – заикнулся старик.
– Взаймы для воров?! Пусть ведают дети собачьи, что надо с покорством идти, а не смутой! – стоял на своем воевода. – Вот князь Семен в город воротится...
– Уймись ты! Не время спесивиться ныне! – отчаянным шепотом прошипел митрополит. – Семен-то у вора! У в-о-р-а! – беззвучно еще раз сказал он.
Шепот его прозвучал, как гром... Воевода смотрел на него растерянно, не понимая страшного значения сказанных им слов...
– Как же так... для чего? – прошептал он беззвучно в лад старику. – Куды ж он?..
Темные пятна плыли перед глазами воеводы. Остановившимся взором глядя куда-то сквозь старца, заикаясь, он прохрипел:
– А войско?.. Где войско?..
Митрополит молча значительно посмотрел на него и развел руками, словно не в силах сказать всего, что стряслось...
– Что врешь?! Что ты врешь?! Как тому совершиться?! Не может! Четыре тысячи лучших стрельцов... пушки... ядер довольно... Не может! Не мо-жет!
Воевода, забывшись, схватил старика и тряс его так, что всегда дрожащая голова митрополита Иосифа безвольно замоталась туда и сюда...
– Не кричи! Не кричи ты! Отчаянность губит людей!
– Казнить его за измену, повесить! – в бессилии простонал воевода.
– Грешно, Иван, – остановил его старец. – Князь Семен в сей час, может, мученическую кончину примает, а ты – эко слово!..
– Нет, вре-ешь! Он кончины не примет! Он к дружку своему подался! – отчаянно прохрипел Прозоровский. – Собака изменная, падаль, вор, бражник бесстыдный! На дыбу его потяну! На стене городской на потеху всей черни повешу!
В окошко горенки, еще по старинке затянутое пузырем, со двора застучали, раздался шум, свист во дворе...
Митрополит и боярин вскочили с мест.
– Во имя отца, и сына, и духа святого! Уймитесь вы там, озорные! – воскликнул митрополит. – Я иду к вам! Идем со мной, сотник, – позвал он и, на ходу благословив боярина, вышел из горницы.
Погасив свечу и на цыпочках выбравшись в большую комнату с выбитыми стеклами, воевода смотрел на темную площадь, куда вышел старик.
– Слушьте меня, государевы ратные люди! – внятно сказал митрополит.
Толпа приутихла. Как вдруг, нарушая наступившую тишину, из соседней улицы донеслись пронзительный визг и топот коней. На бешеной скачке, роняя с пылающих факелов искры, как ветер, примчалась на площадь полсотня черкесов во главе с князем Михайлой. Они летели, будто на крыльях, в распахнутых черных бурках. У каждого при седле, под коленом, мушкет, с другой стороны лук и за спиною стрелы, у пояса гнутая сабля, в руках были плети...
– Секи их! Хлещи их! Топчи-и! – голосил воеводский брат, на всем скаку, впереди черкесов, врезавшись в толпы стрельцов.
Крики ужаса, стоны раздались из-под копыт лошадей...
