Софья Могилевская - Крепостные королевны
На этот раз дров не пожалели — нажарили баньку вовсю. И воды наносили вдоволь. И щелока было много. И березовых веников сколько угодно: знай хлещи себя, пока силенок хватит. Ну уж и попарились в свое удовольствие! Как под светлый праздник…
Матрене Сидоровне пришлось распроститься со своей лежанкой. Не простое это дело — нарядить девчонок поавантажнее. Платьев в гардеробной — раз, два и обчелся. К тому же в ветхость пришли платьишки. А ведь каждой надо подобрать подходящий туалетец — и чтобы по росту, и к лицу, и не слишком чтобы была ветхость заметна. Не приведи господи, если барину не потрафишь! Клянчить пришлось у хромой Лизаветы, она гардеробной ведает. Лизавета — собака на сене: скупая, жадная. Пришлось ей кое-что посулить, если барин за усердие станет одаривать.
И стряпуха на людской кухне с ног сбилась. У нее работы по горло: нужно людей перед дорогой накормить посытнее, с собой в дорогу дать кое-какой снеди. Неизвестно, накормят ли урасовских у их сиятельства графа. Правда, по всей губернии ходят разговоры о богатых пирах, какие задает граф своим гостям. Говорят, столы у него ломятся от яств, едят у него гости на серебре и золоте, в хрустальные бокалы вина рекой льются. Но и другими слухами земля полнится: в дальних-то вотчинах Шереметева люди мрут с голоду… Так неужто расщедрятся у графа, у их сиятельства, для крепостных людишек? Да притом другого барина?
И конюхам забот хватало: лошадей приготовить в дальнюю дорогу, сбрую пересмотреть, починить. Опять же и сани привести в надлежащий вид, и тот старый дедовский возок с кожаным верхом, и крытые сани, и маленькие, легкие, в позапрошлом году по дешевке купленные. Авось поместятся в них люди, каких в Кусково Григорий Потапович повезет.
А Григорий Потапович, отдаваючи распоряжения, до того измотался за день, что к вечеру даже голоса лишился. Еле-еле жена привела его в разум и чувство — напоила горячим сбитнем.
Ох господи, господи, царица небесная, и надо же свалиться нам на голову такой напасти! Ехать за тридевять земель на какое-то представление! Да на кой это нам!
Выехать надо было в субботу чуть свет, еще до первых петухов. Дуне показалось, что и глаз-то она не успела сомкнуть, а уж в дверь кто-то стал дубасить.
Это Басов прислал человека — велел поскорее вставать да собираться в дорогу.
Полусонных девчонок еле-еле растолкала Матрена Сидоровна. Кого крепким словцом подняла, кому влепила затрещину, а кого просто за плечи растрясла.
Фрося, как стала одеваться, зашлась жестоким кашлем.
— Останься, — шепнула ей Дуня.
Фрося замотала головой: нет, не останется, поедет. Уж как-нибудь.
Увидеть такое, что сроду не видала, очень ей хотелось. Да и Басова боялась — изругает, если не поедет. Но главное пугало: остаться надолго одной, глаз на глаз со своим злым недугом.
Так и не оправилась Фрося после той болезни. Все невмоготу ей было — то в озноб кидало, то обдавало жаром. По ночам мучил сухой и трудный кашель. Иной раз на платке, когда вытирала рот, оставалось пятно крови. Как восковая свечечка таяла у всех на глазах Фрося.
Закутанные, кто во что горазд, они четверо втиснулись в возок с кожаным верхом. Там уже сидели обе актерки-сестрицы — Мавра и Алена, а на самых удобных местах — Надежда Воробьева да Катерина Незнамова. Эти зафыркали — девчонок зачем? И без них духотища, теснотища…
Внутри, оно и правда, душно. Кисло пахло овчиной, и теснота была изрядная. В маленькие четырехугольные стекла, вставленные по обе стороны кожаного верха, еще не пробивался утренний рассвет. Кое-как расселись и покатили.
Для Дуни вся эта поездка была словно во сне. Будто с вечера она крепко заснула и в непробудном сне провела многие часы.
Долго ли они ехали, Дуня не поняла. Надо быть, немало прошло времени. Сперва чуть-чуть начало светлеть в четырехугольном стеклышке — занялась неяркая зимняя заря. Потом ненадолго глянуло и солнце. Но было оно холодное, мглистое. А вскоре его затянуло тучами.
Где-то останавливались по дороге. На постоялом дворе, что ли? Похарчевали, обогрелись, и опять — в возок, и снова — в путь-дорогу.
Вскоре начало темнеть: короток день в декабре! Уже сгустились вечерние сумерки. И если подышать на заиндевевшее стеклышко и хорошенько его потереть рукавицей, закат виднелся багрово-сизым.
— К пурге, — сказала Верка. — Хотите, побожусь? Здоровенная к ночи метель поднимется. Ух ты!
Надежда Воробьева цыкнула:
— Молчи, дурища! Не каркай…
Сестрицы — Алена и Мавра — в голос запричитали:
— Типун тебе на язык — ведь нам назад надо вертаться! Еще и вправду напророчишь… Свят, свят, свят, — обе истово принялись креститься.
Фрося, пригнувшись к Дуниному уху, шепнула:
— Не врет Вера. К ночи задует… — и закашлялась, прикрыв ладонью рот.
Дуня, скосив глаза на стеклышко в возке, тоже подумала: закат всегда полыхает заревом перед сильным ветром. Так старики-ведуны толкуют, а им лучше знать.
Тучу, которая была видна через стеклышко на крохотном кусочке неба, ровно бы кто ножом разрезал. И сквозь эту прорезь алела кровянистая полоса заката.
Дуня задремала. Укачало ее. Сквозь дрему ей чудилась музыка — томительная, нудная. Одна нота тянулась то громче, то тише. И казалось ей, что эта нота беспросветно сизая, как зимнее небо перед метелью.
Проснулась она оттого, что их возок остановился. Услыхала голоса, скрип снега под ногами. Знакомый голос кучера Ильи объяснял:
— Чьи? Да барина Урасова мы. Пуховские…
А другой голос, сердитый, раздраженный, спрашивал:
— Какого еще Урасова? Из какого там Пухова?
Дуня подивилась: да как же так — не знать барина Федора Федоровича Урасова! Да возможно ли сие?
Тут появился Григорий Потапович Басов, вылез из вторых саней. Стал растолковывать: и кто они, и зачем прибыли в Кусково.
— Ладно, — сказал здешний человек. — Пойду к Вороблевскому. Он должен знать.
И ушел. А Верка сказала:
— Вот бы поглядеть на здешние места… Интересно.
— А чего интересного? — спросила Дуня.
— Да про Кусково говорят, что тут такие диковины, каких нигде более не сыщешь…
— Ну-у? — удивилась Дуня и принялась дышать на стеклышко, покрытое толстым слоем инея. Хорошенько поскребла иней ногтем, попристальнее глянула, но увидела только фонарь, который висел на длинном шесте. Фонарь был похож на те, которые висели и возле их Пуховского театра. Фонарь как фонарь, ничего примечательного. Только сильно этот фонарь раскачивал ветер, и по стене дома от него ходили летучие тени. А кругом было уж очень темно, ни зги не видно. Какие там чудеса разглядывать!
Но был бы сейчас даже день, вряд ли удалось Дуне что-нибудь увидеть в Кусковском парке. Все было под снегом. И знаменитые кусковские пруды, по берегу которых летом расхаживали розовые фламинго, павлины с пестрыми хвостами и черные лебеди. И птичник с золоченым ястребом на верхушке. И оранжереи с лавровыми и померанцевыми деревьями. Итальянский домик, где собраны были драгоценные картины старых мастеров, голландский домик, весь в пестрых изразцах, грот морского бога Посейдона, украшенный перламутровыми раковинами, и все остальные чудеса, какими полным-полно было поместье Шереметева — все сейчас было закрыто, заколочено, убрано до лета. Только большой дом сиял огнями — там пировали графские гости и сам граф.
Возле театра неярко горели фонари. Ветер их раскачивал, и в лучах этого неяркого света вихрем носились тучи снега.
Видно, закат не обманул — началась метель…
Глава четвертая
В театре
Наконец снова послышались голоса. Басов спросил:
— Ну? Узнал? Куда нам?
Тот, который ходил узнавать, ответил:
— Вороблевский приказал, чтобы на верхнюю галерейку…
Люди Урасова нехотя, один за другим, стали вылезать из саней. Восемь девушек и примерно столько же парней.
А метель уже разбушевалась в полную силу. Ветер гнал тучами снег, то вздымая его ввысь, то завихряя понизу крутыми воронками.
Дуня, шагнув из возка наружу, попала словно в снежный круговорот. Вмиг ей залепило все лицо колючими, цепкими снежинками. Утерлась и стала искать глазами среди приехавших Петрушу Белова. А он стоял тут же. Ее поджидал. Дорогой, видно, шибко замерз: ногами притопывал и колотил рука об руку. Как не замерзнуть в такую метель? Одежонка-то на нем жиденькая, на рыбьем меху.
Увидев Дуню, шепнул ей:
— Не озябла?
— Нет, ничего. Ты-то как?
О себе Петруша ничего не сказал, с беспокойством спросил про сестру: не шибко ли кашляла Фрося, пока ехали?
— Шибко кашляла, — прошептала Дуня. — Ой, шибко… Петруша понурился и отошел.
Поодаль, рядом с Басовым, стоял и Антон Тарасович. Этот был на себя не похож. Поверх заячьего тулупчика накрутил на плечи какую-то шаль. Тоже, видно, промерз до костей.
