Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 1 - Юзеф Игнаций Крашевский
В замке, в городе, у нас во дворце, в монастырях — везде готовились к торжественному приёму Капистрана, особенно же орден св. Франциска, к уставу которого он принадлежал, хотя его ужесточил и сделал более строгим.
Доминиканцы, которые всегда были в конкуренции с сынами св. Франциска, потому что один и другой орден прославляли и превозносили своего патрона, тоже готовились приветствовать Капистрана как великого инквизитора, обязанности которого до сих пор по наследству принадлежали их ордену. Исключений не было, потому что видели в нём и благословеннего мужа, и как бы легата и апостольского миссионера. Слава так его опережала, что никто равнодушным быть не мог.
Наконец наступил тот памятный день; во вторник, в самый праздник св. Августина, когда весь город с утра заволновался и, можно сказать, что, кроме тех, кто лежал в кровати и не мог двигаться, никто из христиан дома не остался. Одни вышли за город и ворота, другие на рынок и улицы — каждый размещался как мог.
Евреи из опасения, как бы при этом волнении умов, что не раз случалось, школьная молодёжь и озорная челядь на них не бросились, заранее закрылись в своих домах. Ни одного из них нигде нельзя было увидеть.
День был осенний, мрачный и хмурый, но спокойный.
Все ордена с хоругвиями, с крестами, городские атрибуты, светское духовенство, академия, капитулы, епископ со всем своим двором, в торжественных облачениях, вышли к воротам встречать. Старая королева и король также выехали достаточно великолепно и с многочисленным двором.
Мы с епископом Збышком ждали его на Клепаре.
Хотя было объявлено, что он несомненно прибудет, ждали довольно долго; а старые люди говорили, что помнили только королевские въезды такие торжественные и многолюдные.
Но на лицах всех нельзя было увидеть радости, а как бы тревога, когда судья прибывает к провинившимся.
Было тихо, глаза обращались на тракт, по которому ожидали прибытия, пока не пошёл ропот; поднялись головы, королева встала с сидения в карете, молодой король сошёл с коня. Показалась четырёхконная карета пана Яна из Тенчина, потому что ему досталась честь сопровождать святого мужа. За ним ехали другие послы со своими дворами.
Увидев короля и королеву, воевода дал знак вознице, чтобы остановился, и я заметил быстро вылезающего из кареты человека средних лет, с тёмным лицом, с длинной обнажённой шеей, в простой одежде, грубой, грязной, с капюшоном, подпоясанный верёвкой, у которого висели простые деревянные чётки с большим крестом. Босые ноги его были одеты в деревянные башмаки, а руки были длинные, почти до колен.
Я его иначе себе представлял, но таким, какой был, он показался мне совсем непохожим на других людей. По крайней мере, от наших очень отличался, и видно было, что происходил из иных краёв, потому что и черты лица, и глаза, и фигура были особенные и странные. Двигался быстро, взгляд имел смелый и огненный, но обхождение с людьми покорное.
Приветствовав короля и королеву, которые хотели поцеловать его руку, обе руки он сложил на груди и низко поклонился. Но когда потом поднял голову и посмотрел вокруг, на кого попал взгляд, по тому пробежали мурашки. Что-то такое пронзительное было у него во взгляде.
Все теснились к рукам, к ногам, а он благословлял, подняв правую руку и шепча молитву.
В этой простой сермяге, с некрасивым лицом, суровым, чёрным, исхудавшим, босой, бедный стоял он в эти минуты над толпами, как король и вождь. И ничего его не встревожило, не смешало: ни этот великолепный кортеж, ни тысячи людей, ни знаки почтения, которые получал. Он остался совершенно равнодушным и, когда шедший рядом с ним епископ дал знак, все в процессии бросились в костёл, ксендзы начали петь песни и все пешими пошли за Капистраном и епископом в костёл Девы Марии.
Для него и для товарищей, которые были с ним, потому что их не только хватало, но каждую минуту к нему прибывали новые, специально опустошили каменицу на рынке Ежи Сворца, из которой, можно сказать, сделали монастырь.
Эти новые монахи в удобствах совсем не нуждались, так как спали на голой земле, чуть ли не каждый день поддерживали очень строгие посты, даже возле печи погреться себе не позволяли; они сразу сделали себе ораториум и ограждение. Первая комната, у которой должны были поставить слуг, потому что люди с плачем и стоном туда ломились, служила для приёма тех, которых допускали к Капистрану.
Поскольку его принимал епископ, а я исполнял у него службу, мог и имел возможность поглядеть жизнь и обычаи благочестивого мужа.
Мы все привыкли к неутомимой работе нашего епископа, который почти с утра до ночи не отдыхал, но чем это было в режиме жизни этого человека, который всё своё время проводил как бы в набожной горячке. Ночью он едва засыпал на несколько часов, читая в разные периоды с братьями молитвы, а в течение всего дня проповедовал, исповедовал, учил, принимал людей, каждую свободную минуту обращая на молитву.
Во время молитвы этот человек совсем менялся — лицо прояснялось, глаза, казалось, увеличивались, дрожал в каком-то экстазе и, казалось, что забывал, устремившись духом к небесам, что был ещё на этом свете.
Будучи привыкшим к моему благочестивому ксендзу Яну, я недоумевал, как два человека, равные по набожности, так могли быть друг на друга непохожи. Ибо мой Ян был спокойным, мягким, как барашек, и в молитву погружался, не опьяняясь ею; Капистран, напротив, словно был в восторге, разгорячён, делал физиономию, в которой чувствовались угроза и тревога.
В следующие дни при костёле Св. Войцеха, на том месте, где, согласно преданию, этот апостол говорил люду, поставили деревянный амвон, который обвешали коврами и дорогими портьерами, но Капистран эти украшения велел сорвать.
Тут же рядом с ним стоял один из наших коллегиатов и по мере того как тот говорил, переводил нам его слова.
Ближе к амвону были сделаны сидения и коврики для королевы, короля, двора, духовенства и панов. Далее рынок, насколько хватало глаз, был полнёхонек, а среди этих набитых и стиснутых людей царила такая тишина, что, казалось бы, можно было услышать пролетающую муху.
Должен
