Умереть на рассвете - Евгений Васильевич Шалашов
— Ты почему на допросе не сказал, что от меня шел? — поинтересовался вдруг Курманов.
— А зачем? Мне бы от этого лучше не стало, а тебя бы подвел. Ну что, Алексей Николаевич, будешь меня арестовывать?
— Дурак ты, Афиногенович и не лечишься.
— Поздно, — усмехнулся Иван. — Так и помру нелеченым.
— Ну, дурак! — вздохнул Курманов с тоской. — Если бы сразу сообщил, что шел, мол, от товарища своего старого, то они бы и меня допрашивать стали. А я бы показал, что вышел ты от меня ровно за пять минут до вашей встречи. От меня до Дома крестьянина ровно десять минут идти, а до угла, где тебя ждали, и того меньше. Значит, никак ты не мог в засаде сидеть, как чекисты обрисовали. Милиционеров бы самолично расспросил — когда они выстрел услышали, бежал ли ты, пытался ли скрыться. А меня ведь вначале толком не известили. Милиционеры рапорта сдали, утром сменились. Я о твоем аресте только через день узнал. Мои бы показания, рапорта да компромат, что собран, — деваться-то губчека некуда было! И в Чека ведь порядочные люди служат — их там поболе будет. А коли что — так есть еще и губком, комиссия партконтроля. Не было террористического выпада против чекистов — представителей Советской власти, а имело место добросовестное заблуждение! А теперь что? Ты сам-то понимаешь, что натворил? Чекисты землю носом роют, чтобы тебя изловить. Ты ж пятерых агентов из строя вывел — считай, пятую часть всего личного состава губчека.
— Спасибо, что аттестацию мне хорошую дал.
— М-м, аттестацию… Ты на хрена агентов Чека бумагой кормил?
— Бумагой? — удивился Иван, — Не кормил я их бумагой. Просто кляп больше не из чего было сделать, пришлось листочков в рот насовать.
— Во-во, листочков он насовал… А у агента Полозкова непроходимость кишечника. Брюхом мается, клизма не помогает. Говорят, операцию придется делать. У Киселева, которому ты по лбу съездил, — сотрясение мозга, у этого, как его… фамилию забыл — челюсть сломана и зубы выбиты. У чекиста, что дознание вел, — четыре ребра сломаны и сотрясение мозга. А еще — ты же их на посмешище выставил! Четверо рыл, да пятый дежурный, с одним арестантом справиться не смогли! Начальник ГПУ уже рапорт подал, в отставку попросился, но ему из Петрограда позвонили — сказали, что ежели он бандита — тебя, то есть, в течение суток не поймает, так самого под трибунал отдадут! Тут и я не спасу.
— Это я понимаю, — согласился Иван. — В тюрьму ты хоть сотню посадить можешь, а от тюрьмы спасти — хуже.
— От тюрьмы… — хмыкнул Курманов. — Тебя теперь в тюрьму никто и сажать не станет. Кому это надо? Шлепнут на месте — и все!
— Это да, — кивнул Иван, осознавая, что живым он теперь не нужен. С мертвым-то — завсегда проще.
— Слушай, Афиногенович, — вдруг заинтересовался Курманов. — Ты в волости-то своей что учудил?
— Это ты про что?
— А сам-то не знаешь? — усмехнулся Алексей Николаевич. — Ты зачем начволмила напугал?
— Не пугал я его, — пожал плечами Иван. — Сам виноват! Сразу наганом стал грозить ни с того ни с сего. Представился бы как положено — слова бы поперек не сказал. А что, рапорт накатал? Вот собака, а мы ж с ним пили потом вместе!
— Ну да, накатал. Он же не последний дурак, чтобы рапорта на самого себя катать, — хмыкнул Курманов. — Знает, шельма, что, если напишет, так сам же и огребет…
— Донесли?
— Ну, не донесли, а проинформировали, — уклончиво пояснил Алексей. — Начволмил думает, что о его шашнях с бабами никто не знает? Как же. И о бабах сообщают и о том, с кем и когда самогонку пьет. Давненько уже письмецо прислали, что какой-то фронтовик начальника волостной милиции с коня снял да под наганом уму-разуму учил. Я-то гадал — что за фронтовик такой, а сейчас и понял — ну, кто же еще, окромя Ивана Афиногеновича?
— А что, не надо было?
— Ну, как не надо, надо. В следующий раз умнее будет, — согласился Курманов. — Только тебе надобно было не наганом махать, а мне сообщить. Так, мол, и так, имеет место нарушение соцзаконности. У меня бы и повод был начальника волмилиции наказать, а то и с должности снять! А ты словно на фронте! Опять же если Зотин виновен, так и ты хорош! Угрожал наганом представителю Советской власти! И с чекистами-то, коли на то пошло мог бы и без кулаков справиться. Ну, ограбили бы тебя, скверное дело, но перетерпел бы. Ты же взял бы да заявление принес. Ведь почему они до сих пор на свободе ходят? Потому что боится народ. Так нет, тебе бы все кулаком. Не кулаком да прикладом, а по закону надобно все делать.
— Легко говорить, — пробурчал Иван, подумав, что лучше бы ему, дураку, в тот раз всех троих чекистов на месте положить, а самому бы сбежать. Но сказать об этом Курманову не решился. Хороший человек Алексей, но правильный очень. Как же его самого до сих пор к стенке не поставили?
— Афиногенович, я же не меньше твоего повоевал. Пойми, чудак-человек, война закончилась! Хватит ломать, строить нужно. Как же не понимаешь, что мирная жизнь — она куда лучше? Иначе на хрен мы царя свергали, землю делили? Жизнь налаживать нужно. Вон земляк мой, из Вахонькина, Гришка Белов[4], на фронте отвоевал, теперь в губтеатре играет. Скоро, думается, куда-нить в Питер его или в Москву позовут. Я не к тому, чтобы ты в артисты шел, — пояснил Курманов, — а к тому, что дело надобно по душе выбрать.
— Да кто бы спорил, — покладисто сказал Николаев. — Я что, разве против? Я же б со всем удовольствием. Тока косо как-то все выходит. Вот, Леха… Алексей Николаич, ты мне скажи, ежели по старым чинам-званиям судить, ты кто будешь — полковник? Или статский советник?
— Ну, как сказать, — вздохнул Курманов. — Мне тут один делопроизводитель из бывших чиновников говорил, что, по старым меркам, чин у меня вроде полицмейстера, а то и выше. Раньше полицмейстер только полицией заведовал. А у меня еще и тюрьмы. Стало быть,
