Поляне(Роман-легенда) - Хотимский Борис Исаакович

На макушке у старшего был оставлен кружок немало побелевших волос, усы были потемнее, а борода в середке темная, но по краям белая сплошь. У второго же усы едва только начали проступать над губой, кудри цвета выгоревшей травы закрывали затылок и уши, а спереди были подрезаны покороче, до светлых бровей, из-под которых с безмятежной приветливостью глядели глаза, лазоревые, как небо над Горами. Старший нес еще на плече прямую крепкую палку с привязанной к ней торбой, наполненной, надо полагать, всяческим необходимым скарбом и провиантом. Он указал свободной рукой на плывущий через Днепр плот с челном:

— Вот и Киев перевоз.

— Отец, а отец! — отозвался младший. — А верно говорят, что он только богатых перевозит?

— Говорят, что гусей доят, а я того гусиного молока не пил… Задаром Кий не перевезет, то верно. Теперь такие люди стали — задаром и доброго здравия не пожелают. Прежде по-иному было… Ну мы с тобой за перевоз парочку чирочков подарим, не откажется, примет. А обратно пойдем — монетку дадим ромейскую.

— Где возьмешь ее?

— Зело прост ты, Славко! На Подол переправимся, на погосте птицу сбудем, за лебедя ромейской монетой возьмем. А остальное так сменяем, надо наконечников к стрелам набрать поболее.

— А для чего князя нашего тоже Кием звать? И перевозчик — Кий. А, отец?

— Так прозвали, — невозмутимо ответил тот. — Кий — молот, сам своей доле кузнец, если Дажбог поможет. Отчего не назвать? Хорошее имя, не одному князю носить… Тебя вот назвал я Брячиславом, а на Горах, я знаю, еще двоих так зовут. А может, не только тех двоих. Народу теперь на Горах как окуней в старице.

Они подошли к перевозу. Отсюда хорошо видны были Горы по ту сторону Днепра, покрытые кустами и деревьями. Далее вниз по течению вдоль высокого берега тянулся лес, а в глубине, за Горами — тоже. Там охота была славная, на зверя да на дичь боровую.

За кустами да деревьями на Горах не видать было дворов и домов деревянных, глиной обмазанных и мелом побеленных, только дымок здесь и там в небо тянулся — от костров и печей. Видна была и гора, где княжий двор и терем тоже в деревьях прятались. Справа от нее, через яр, другая гора зеленела, где сидел молодший брат князя Щек, а за той горой — отсюда, с перевоза, не видать было — тоже через яр, Лысая гора, с Майданом и богами над капищем, с недавней могилой — после Желановой смуты, там князь посадил другого своего молодшего брата — Хорива. А левее княжьей горы высилась еще одна, пустая, где с незапамятных времен поляне погребали своих покойников, сожженных и так положенных. Внизу, под Горами, дымились срубы Подола, там деревьев было меньше, и виднелся погост с великою толпой торгующихся и меняющихся. Еще левее, где затон у Почайны, там была пристань, и чернело множество челнов-однодеревок да высилось несколько великих лодий, среди них — две иноземные с долгими мачтами для парусов…

Кий перевозил желающих чуть левее от втекающей в Днепр Почайны, поближе к погосту на Подоле, откуда поднимался Боричев увоз, где шел великий торг, а вокруг стучали молотами и молоточками кузнецы да серебряных дел мастера, а в ближайших ярах трудились гончары и кожемяки. Туда, к погосту, и направлялись Брячислав с отцом.

У перевоза Брячислав приметил складную деву, стоявшую к ним спиной, видна была только коса до пояса, цвета осеннего листа. Прикрыв ладонью глаза, она тоже глядела в сторону Гор. Будто почуяв устремленный на нее взор молодого охотника, рывком обернулась — Брячислав увидел смуглое скуластенькое личико, брови — как крылья ласточки, а под ними — насмешливо прищуренные глаза, серо-синие, будто волна днепровская. Оторопел и не знал что молвить. Она же пожала недоуменно плечиком и опять отвернулась, тоже рывком — коса метнулась по спине и обвисла.

— Это Боянка, дочка перевозчика, — пояснил отец. — Добрая дева, кроткая… Сейчас Кий воротится с челном, пока там плот разгружают, прихватит и нас с тобой и ее.

— Отец, а отец! А когда-нибудь может такое статься, что запутаются люди в прозвищах, не разберутся, что был князь Кий и перевозчик Кий? И посчитают перевозчика князем, а князя — перевозчиком?

— Только недруги князя нашего такое напутать смогут, — ответил сурово отец.

16. Ночь Купалы

Липы пахучие отцвели, досыта накормив пчел, и теперь под листочками круглели на тонких стебельках зеленые шарики плодов, каждый — не более горошины. Плоды на каштанах тоже были зеленые, но с конский глаз и колючие, а когда созреют — попадают, расколятся, и выкатятся из них блестящие гнедые ядрышки…

Дажбог набрал наибольшую силу и щедро дарил ее травам. А травы расцветали, каждая по-своему, и отдавали полученную дажбожью силу всему прочему живому. Пасущимся коням и скоту. Волхвам, лучше всех ведающим чудодейственные возможности разных трав. Девам, собиравшим красивые цветики.

Собирая цветики, девы пели песни. Поляне любили петь, а девы полянские — тем паче. И озорные хороводные, и протяжные, с томлением душевным.

Собирала цветики и Миланка. Пела вместе со всеми и звончее всех. Хороши были собранные ею цветики — лазоревые и желтые, нежно-малиновые и темно-багряные. Но разве мог хоть один из тех цветиков сравниться красой своей с серыми в черных обручах очами Хорива, одного из молодших братьев княжьих? Ни у кого иного не видала Миланка таких очей. Хотела бы навсегда забрать их себе, как забирала цветы. Но цветы вскорости увянут, усохнут. А — очи?..

Над Горами смеркалось. Началась ночь Купалы.

Уже утопили в Днепре чучело злой Мары — с чучелом утопили все недоброе, холодное, противное жизни. После жгли костры на берегу, скакали через огонь. Хорив не страшился огня, наскакался вволю. Теперь, отойдя в сторонку от веселящихся ровесников, присел под склонившейся над водой старой вербой. Отдыхал. Глядел через вербины ветки с узкими серебристыми листьями в почерневшее небо.

Там, в вышине недосягаемой, живут боги. Оттуда грозный Перун посылает на землю стрелы своего гнева. Там, среди звезд, обитают души предков — несть им числа. Там, наверное, и душа отца его, Рекса, которого так и не довелось видеть… Отец! Видишь ли ты сейчас с вышины сына своего Хорива? Погляди же, каким стал сын твой!..

Там, среди звезд, ждут своего часа и души тех, кому еще суждено народиться. Сколько же их! Как звезд на небе? А сколько тех звезд? Кто сочтет?..

Вон Млечный Путь виден. Тем путем идут на землю души нарождающихся, а им навстречу уходят с земли души умерших.

Но не только люди рождаются и умирают. Звери, деревья, злаки — все рождается и все умирает. А — боги? Дажбог каждый вечер, похоже, умирает, а утром вновь рождается, перед ночью Купалы набирает наибольшую силу, а к празднику Коляды ослабеет и будет слабым до самой Масленицы. Сегодня утопили злую Мару, а она после обратно вынырнет, через год опять топить ее придется. Выходит, ничему нет ни начала, ни конца? Ни жизни, ни смерти. Ни добру, ни злу. А были бы начало и конец — тогда что же перед началом и что после конца?..

И стоит где-то великое Дерево Жизни. Оно никогда не умирает и не умрет. Его корни уходят глубоко под землю, туда, где обитает и откуда приходит к людям всякая нечистая сила. Ствол его дотягивается до самого неба, и по бессчетным ветвям души предков и души потомков, пройдя Млечный Путь, приходят на землю либо уходят к звездам. Про то дерево поведал Хориву мудрый Белый Волхв.

В дупле вербы заворочался кто-то, неспокойно зашуршало в листве. И снова утихло, угомонилось.

Хорив задремал, прислонясь спиной к широкому вербиному стволу и вытянув ноги, опустив чернокудрую голову. Ему привиделось, будто верба, под которой он отдыхал, и была тем вечным Деревом Жизни…